— За взятки? — пан Мимиров склонил голову на бок.

— А берет?

— Нет, — вынужден был сознаться правдолюбец. — И где это видано, чтобы чиновний человек мзды не брал? Это ж…

Тяжкий вздох потревожил занавески. Надобно сказать, что были они веселенькие, желтого колеру в меленький цветочек, да еще и со сборочкою, которая придавала занавескам некоторую, негодную для заведения пресерьезного фривольность.

— Это ж попирание вековых устоев! — палец кляузника указал в потолок, а быть может, в портрет прежнего воеводы, вынесенный в коридор с благою целью освобождения места и заодно уж пополнения светлым ликом череды столь же светлых ликов, предшествовавших на тяжком посту служения государю.

— Да, печально…

— Порядок нарушает… это ж что получается? — ободренный наличием слушателя благодарного, при том явно чиновьего — это пан Мимиров нутром чуял — он разошелся. — Раньше-то как? Посадили кого на место. Он, стало быть, мзду берет от людей уважаемых. Им — мир и спокойствие. Воеводе — прибавление.

— А простому люду?

— А этим все едино, лишь бы налоги не повышали, — отмахнулся пан Мимиров.

Лев Севастьяныч хмыкнул. Некоторый резон в этих словах имелся.

— Как проворуется, так и судят… иных на каторгу, кого на виселицу сразу… вот тут и простому люду радость немалая. Сразу понятно, вот она, справедливость государева… а тут что?

— Что?

— Мзды не берет, народец баламутит. Купцы вон присмирели, не знают, чего и думать… и прочие… а ведь как посадите, так смута начнется. Разговорчики нехорошие. Непорядок.

— А за что сажать-то?

— Так… с Хольмом же снюхался, — пан Мимиров отправил половинку яйца в рот. — Небось, продает государственные тайны по сходной цене.

Лев Севастьяныч ус крутанул.

Нет, о слухах он знал, работа у него такая, в слухах со сплетнями копаться, доискиваясь если не до правды, то до подобия ее. Однако нынешний поворот был несколько удивителен.

— И что, много дают?

— Как кто говорит… от сорока тысяч… и усадьбу под Познаньском. Врут?

— Врут.

— От и ладно, что врут… думаю, за сорок тысяч князь мараться не стал бы, — пан Мимиров аккуратно сгреб скорлупу в горочку. — А если так, то воевода у нас приличный еще, хоть и молодой, баламут… прошлый-то, помнится, меня по физии приложить изволил.

— За что?

— Так за правду… вы верно сказали, за нее, родимую ныне не содют, но в морду бьют исправно…

И была в том некая вышняя выстраданная многими годами отчаянного кляузничества истина.

— Хм, — Лев Севастьяныч даже проникся. — Если вы симпатизируете воеводе, то отчего ж доносы пишете?

— Так… — пан Мимиров развел руками. — Традицию блюду. Кто если не я?

Нынешний воевода, занесенный на место, которое мягко говоря недолюбливал, полагая участь свою нелегкою, хоть и завидною с точки зрения многих, меж тем о подобных мыслях не догадывался. А потому завидевши пана Мимирова в компании Льва Севастьяныча, не сумел сдержать тяжкого вздоха.

— И вы тут? — обратился он сразу к обоим.

И ответ получил от двоих же.

— И мы тут.

— Опаздывать изволите, — премерзейшим голосом заметил пан Мимиров и часы свои достал, золотую луковичку на толстой цепке. — На час!

Он палец поднял, привлекая должное внимание.

— Занят был, — Себастьян испытывал сильнейшее желание немедля отступить, сказавшись еще более занятым, нежели прежде, однако себя пересилил.

— И чем же вы заниматься изволите в служебное время? — поинтересовался пан Мимиров.

А Лев Севастьяныч шляпу поднял.

— Делами…

— Я на минуточку, — Лев Севастьяныч не собирался и далее томить себя ожиданием. — По делу…

— Все ж таки желаете упечь в застенки, — сделал пан Мимиров собственный вывод.

— Что, правда? — поинтересовался Себастьян, закрывая дверь. И Лев Севастьяныч лишь руками развел, мол, как могли вы этакое подумать-то? Поверить навету глупому.

— А жаль, — князь устроился в кресле и ноги вытянул. — В застенках, небось, хорошо…

— Шутить изволите?

— Отчего ж? Тихо. Покойно. И спать не мешают. Кормят по расписанию. Гулять водят. Книжечки всякие читать носют… или вот бумагу. Глядишь, я б в себе заново талант стихотворца открыл. Стал бы великим поэтом, мучеником-правдолюбцем. Как вам?

— Если сильно охота, то могу и застенки устроить, — пообещал Лев Севатьяныч. — Но после. Сперва-то вы дело закрыть должны…

— Я дело, а вы меня… логично.

Кабинет воеводы был подозрительно невелик и совершенно неуютен. Не имелось в нем ни шкапа солидного, внушающего посетителям почтение статью своей, ни даже полочек захудалых с делами или книгами толстенными, ни радостей малых, наподобие статуэток или вот еще семейных снимков.

Стол.

Два креслица.

И еще столик, погребенный под бумагами.

Обязательный портрет государев, на который воевода, повернувшись, уставился отнюдь не верноподданическим взглядом.

— Ничего не замечаете? — поинтересовался он.

— Нет.

Государь был солиден, как и положено, а еще весьма мало походил на себя самого, каким его изображали снимки. Но сие частенько случалось с провинциальными живописцами.

— А скажите-ка, Лев Севастьяныч, — преласковым голосом обратился князь, — что ж вы, паскуда, мне врали-то?

— Когда?

Врал Лев Севастьяныч многим, хотя, признаться, и не любил, но что поделать, когда интересы родного королевства сего требовали. А потому приходилось, да, наступать на горло совести. Она-то, бедолажная, со временем вовсе пообвыклась и перестала мучить. Иное дело память.

Без нее худо.

А она ослабла в последние годы, не иначе, потому как не мог Лев Севастьяныч припомнить, чтобы врал князю.

— Живописец из ваших был?

— Сотрудничал, — обтекаемо ответил Лев Севастьяныч, ибо затронутая тема была не слишком приятна.

— Сотрудничал… и давно он сотрудничал?

— А вам зачем?

— Ну вы же просите дело закрыть… а как его закрыть, не доследовавши?

И прищурился этак, хитро.

Хвостом махнул, сонную осеннюю муху отгоняя. И подумалось, что в этом есть нечто такое, донельзя полезное. Небось, самого Льва Севастьяновича природа хвостом обделила, и потому с мухами ему приходилось сражаться аки и другим простым смертным — мухобойкою да медовыми лентами, которые всякую серьезность кабинету портили.