Мои дни сочтены.

В начале 1937 года пошли аресты международников и журналистов. Надо было прощаться с Володей, и я позвал его в парк Сокольники. Прокатиться верхом напоследок. Поговорить о его красавице Раечке…

Я бы на Володином месте непременно на ней женился.

Володя прямо сидел в седле, этакий английский аристократ. Гордая посадка светловолосой головы, красивый нос, надменный рот. Речь по-петербургски отчетлива, милое грассирование. А я свой русский поистрепал. И в Китае, и в «Известиях». Язык международника.

Арестовали меня через два месяца.

Володя с Раечкой отдыхали в Сочи и получили от моей жены телеграмму: «Анатолий заболел». Болезнь оказалась смертельной.

Аду, мою третью жену, секретаршу наркома иностранных дел Литвинова, того самого, который занимался китайской историей парохода «Памяти Ленина», арестовали и выслали. Литвинов и не пытался ее спасти. Впрочем, все равно не смог бы, ждал ареста. Спал с револьвером под подушкой.

Володя не сомневался, что и с ним это произойдет. Внезапно его перестали печатать. Арестовали его 15 ноября 1937 года, к тому времени я уже был расстрелян.

Откуда я это знаю?

Оттуда же, откуда мы знаем все. Если хотим знать.

Декабристка

Владимиру Яковлевичу дали пять лет лагерей за антисоветскую агитацию и пропаганду: возмущался запретом на аборты. Редкий случай, когда была указана реальная причина.

«Право на аборты дала революция!» — поддерживала его Раечка, а он в ответ хохотал. Смех у него был неожиданно громкий, отрывистый, со знаком восклицания после каждого «ха». «Поразительно! И откуда у вас такое сложившееся мнение на сей счет»?

«Сложившимся мнением» он делился в редакциях и дружеских компаниях. Сколько человек на него стукнуло, неизвестно. Достаточно одного.

Перед арестом он успел съездить на Кавказ на осенние тренировки теннисистов. 13 ноября вернулся, 15-го взяли.

В управлении Печжелдорлага Владимир Яковлевич, юный литератор, почитаемый Горьким, один из очеркистов журнала «Наши достижения» и автор книг о Сахалине и Камчатке, исправно исполнял счетоводческие обязанности. Где бы ни оказался он за эти девятнадцать лет лагерей и ссылок, вокруг него везде образовывался кружок свободомыслящих людей, что, соответственно, и удлиняло срок.

Рая осталась одна. До весны ее никто не трогал. В конце апреля она упала и сломала ногу. Судьбоносный перелом. В ту же ночь в дверь позвонили. С ночными гостями был знакомый дворник. Она извинилась: «Встать не могу». И показала ногу в гипсе. Странная задумчивость охватила гостей. «Ну-ну, поправляйтесь», — сказали они и удалились. Наутро дядя перевез ее на дачу в Удельное, где она благополучно прожила до следующей зимы. Отсидевшись на даче, Рая совершила поступок сродни женам декабристов: она отправилась в лагерь на Печоре, где отбывал срок Владимир. Ей и тут повезло: колонну заключенных вели на лесоповал, и в гаме голосов ей удалось различить голос Владимира. Повидавшись с ним, она уехала в далекое село, куда сослали Аду, отвезла ей продукты и теплые вещи.

К тому времени, как они поженились, Владимиру Яковлевичу было за пятьдесят. После реабилитации они вернулись из Норильска в Москву и зажили той же жизнью, которая, увы, и на воле не обходилась без прослушек и топтунов. Однако дом их был полон друзьями, у них давал прощальный концерт Галич.

Гешвистеры

В конце жизни Владимир Яковлевич писал своей двоюродной сестре:

«Милая Ляля! Твой адрес мне дал Алексей.

Я заходил к твоей маме и Левушку видел неоднократно, он бывал у меня в Москве. Правда, все это было «ДО», но ни разу с тобой не встретился и даже не представлял себе, что крохотная Ляля с поэтичным именем Эльга пойдет по стопам отца и брата. Дом Поли и вы, двое гешвистеров моложе меня лет на 15, были частью моего детства. Помню двухлетнюю мурзу, которая любовалась Левушкиными картинками. А ты, оказывается, замужняя женщина, литератор…»

В 1976 году Ляля жила в Риге на улице Ленина и как собкор «Советской культуры» публиковала в столичной прессе статьи нейтрального характера, в основном о театре. Она прикипела и к сцене, и к самим актерам, и те, надо сказать, не обходили ее своим вниманием.

На Федины похороны, а умер он в 1974 году, собрались не военные, а люди театра, венков и букетов было не меньше, чем на похоронах Владимира Абрамовича, а то и больше. Нечего скрывать, втесались и лизоблюды из латышских националистов, которых она разоблачала и будет разоблачать в местной печати. Подхалимаж не пройдет.

Ляля ответила двоюродному брату, что она, увы, вдова, а с ее скромным вкладом в журналистику он может ознакомиться на страницах «Советской культуры».

Через год пришло письмо от Раисы.

Она овдовела. Владимир тяжело болел и ушел из жизни по собственному желанию. «Приезжайте, у меня можно остановиться», — приглашала она Лялю. Но та в Москву не поехала. Из-за Алексея. Живя среди враждебно настроенных к советской власти людей, он стал невыносим для общения. Каждый его приезд в Ригу пагубно влияет