— Тебе-то какая корысть? Тогда и вовсе ничего не получишь.

— Не скажи, голубь. Я все ваши долги церкви завещал, для бедных, она знает, как на богоугодные дела деньгу выколачивать, ждать не станет. Заодно и себя обезопасил: ну, как восхотите какое дурно со мной учинить, себе ж навредите, а мне вечное поминовение выйдет — старому человеку что ещё надо?

Плюнул Нечай, у проклятого резоимца всё предусмотрено. Булыга не в пример обычному не уходил, вроде бы чего-то ждал. Наклонился и доверительно сказал:

— Удивляюсь вам, молодым: ребята крепкие, силы и храбрости не занимать, рядом с деньгами живете, а достать не можете.

Нечай недоумевающе посмотрел на него.

— Эвон сколько! — показал Булыга на вражеский стан.

— Разбойничать что ль?

— Воевать! Но и про себя не забывать, смекаешь?

Ушёл Булыга, постукивая палкой, а Нечай призадумался. И вот, обговоривши дело с товарищами по несчастью, нашёл четырёх охотников на то, чтобы наведаться к незваным гостям. Удобный случай скоро представился. В крепости прошёл слух, что колодцы обмелели от сильной пушечной пальбы, а так как стрелять по ляхам не раздумали, их пополнение вряд ли предвидится. Тут-то все и бросились запасать воду, разом осушив колодцы, ручьи и городские водоёмы. Наиболее отчаянные задумали воспользоваться кратковременной передышкой в боевых действиях и сделать вылазку к Днепру. Охотников нашлось немало, и Нечай, справедливо рассудив, что вышедшая из крепости толпа не останется без внимания ляхов, задумал совершить в это время набег на казачий лагерь в районе Рачевки. От Авраамиевских ворот туда шёл прямой путь. Вышли тихо, как только у Большого моста, куда направились крепостные водоносы, послышались крики и брань. Впрочем, предосторожность оказалась излишней, в преддверии скорого приступа казаки гуляли напропалую. Порядка в лагере не было никакого, собственно и лагеря как такового не было тоже. Он представлял собой скопище наскоро поставленных палаток и шалашей, окружённых обозными телегами. Все обитатели собрались в центре скопища, на майдане, там и гуляли.

Приставший к Нечаю Гришка попросился на выведку. Дело как раз по мне, сказал, тишком да нишком, ползком да бочком, глядишь и сведаю, с кем кума живёт. И не дожидаясь ответа, скрылся из глаз. Отсутствовал он недолго, появился также незаметно и сообщил, что отыскал атаманский курень, где обыкновенно хранится отрядная казна.

— Как же его найти?

— Пойдём прямо, не заплутаем, для приметы рядом ихнее знамя, на нём зверь на задних лапах, то ли лев, то ли собака, не разобрал.

Ладно, пошли. Уже смеркалось, потому особенно не таились, только пошатывались, чтобы не отличаться от остальных. На них никто не обращал внимания, лишь один, едва держащийся на ногах казак уставился мутным взглядом и с трудом выговорил:

— Ныне стане вийна, якой нэ бувало, усим москалям секим будэ.

— Будет, будет секим, — отозвался Нечай и крепким ударом уложил его на месте.

Дошли до атаманского куреня, недалеко от входа, у королевского знамени, сидел казак и горланил песню.

— Эй, хлопцы! — обрадовался он. — Ходите до менэ, вместях заспиваемо.

Пришлось убрать и его. Нечай схватил знамя, остальные поспешили в курень на поиски денежного ящика. В это время удивлённый неожиданно прекратившимся пением появился казацкий сотник. Вид Нечая быстро отрезвил его.

— Москали знамя скрали! — завопил он. Нечай сбил его с ног и бросился к крепости. За ним последовали остальные, в курене они ничего не нашли. В лагере сделалась тревога, казаки устремились в погоню, однако хмель путал им ноги и никого догнать им не удалось. Все шестеро возвратились целыми и невредимыми.

Ох и разозлись казаки! Притащили из лагеря лестницы со щитами и двинулись на приступ. Крепость ответила дружным пушечным огнём, но гонимые слепой яростью казаки не обращали на него внимания. Горстка отчаянных храбрецов подобрались к воротам Городецкой башни и безуспешно пытались разломать их тяжёлыми топорами. В двух-трёх местах неприятелю удалось достигнуть самих стен. Более, однако, ничего сделать не удалось, крепость усилила огонь, и враг был вынужден отступить, оставив на подступе десятки недвижных тел. Так мощный морской вал рассыпается брызгами при столкновении с прибрежными скалами и, обессиленный, откатывается назад.

А утром кто-то из придворных доложил королю, что на одной из башен видно пожалованное казакам знамя. Сигизмунд обрадовался, хотя и удивился, что высокие чины не спешат к нему с победной реляцией. Послал каморника Слизня, чтобы выяснить дело, и, истомившись ожиданием, направился к крепости сам. Встреченный на пути Слизень поведал о неудачном ночном приступе.

— А как же моё знамя, или мне солгали про него?

Слизень помялся и сказал, что знамя действительно стоит на башне, но несколько повреждено. О том, что у королевского льва оторвана голова, он пояснить не решился. Истина в конце концов обнаружилась, и королю в который уже раз пришлось дать волю своему негодованию. Назначили расследование. Сотника, увидевшего, как уносят знамя, осудили на смерть, запорожцев было велено отправить под Белую.

— Пусть велижский староста сам распоряжается этим добром, — буркнул король, не желая более видеть бывшего любимца.

Прекрасная итальянка так и не получила мадригала, Гонсевский понял, что нужно начинать всё сначала. Ну а его величеству оставалось только ждать ответа на предложение о переговорах и более основательно готовиться к осаде — всё так, как и предлагал Жолкевский.

Вопреки миротворческим заявлениям Сигизмунда, его вторжение в пределы Русского государства ещё более обострило обстановку. Прежде всего возмутились приверженцы тушинского царика. «Король хочет отнять нашу корысть», — на все лады повторяли они. Напрасно успокаивал их Ян Сапега; разозлённый только что полученным поражением под Калягиным, он жаждал реванша, а войско воевать со Скопиным не хотело. Наконец после четырёхдневных уговоров пришли к согласию и разъединились: Сапега возвратился под Троицу, Зборовский ушёл в Тушино, а Лисовский двинулся в Ростовскую землю, где по своей злобной привычке стал срывать неудачу на беззащитных жителях.

Скопин тем временем, оставаясь под Калягиным, пытался соединиться с Делагарди, чтобы совместными силами идти на Москву. Союзники упрямились, углубляться в российские просторы они не хотели, длинный рубль оказался очень далёким. Формальной причиной их отказа являлась неполная уплата жалования и невыполнение русскими обязательств по передаче Швеции Карелы. Весь сентябрь ушёл у Скопина на сбор денег. 12 тысяч ефимков пришло из Москвы, три тысячи прислал Новгород, помогли северные монастыри: Соловецкий, Печенгский, Спасо-Прилуцкий, Устюжский, Архангельский... Скопин выдал жалования находящимся при нём шведам, 6 тысяч рублей деньгами да на 5 тысяч соболями, и выслал находящемуся в Торжке Делагарди своего ближнего боярина для улаживания дел по передаче Карелы. Делагарди в конце концов согласился и повёл своё войско к Скопину. Под Калязин он прибыл 16 сентября, где получил жалование мехами ещё на 15 тысяч рублей.