Я оставался в долине Чумби до марта 1951 года, а потом решился двинуться дальше, в Индию. Уже несколько недель меня мучило беспокойство, поскольку я знал, что не смогу вернуться в Лхасу. Но я все еще официально находился на службе у тибетского правительства и поэтому должен был испросить отпуск, прежде чем куда-либо ехать. Впрочем, на мой запрос тут же ответили согласием. Паспорт, который мне выписали в Кабинете министров, действовал в течение шести месяцев и содержал пункт с просьбой к индийским властям содействовать моему возвращению в Тибет. Прочитав это, я грустно улыбнулся: было понятно, что такая помощь мне уже не потребуется. Через полгода Далай-лама наверняка вернется в Лхасу, где ему, воплощению Ченрези, позволят находиться китайцы, но правителем свободного народа моему другу уже не бывать.

Я долго ломал голову в поисках разумного выхода из сложившейся ситуации. По трезвом размышлении единственным возможным вариантом все же была Индия. С Ауфшнайтером мы вели переписку. Он все никак не мог расстаться с Тибетом. Один раз мы ненадолго пересеклись в Гьянце, и тогда он сказал, что собирается оставаться в стране так долго, как это будет возможно, а потом тоже поедет в Индию. Прощаясь тогда, мы не знали, что встретимся снова только через несколько лет. Я довез его багаж до Калимпонга, где оставил его на хранение. Потом я целый год ничего не слышал об Ауфшнайтере, он пропал. До меня доходили самые ужасные слухи, и многие считали моего друга мертвым. И только возвратившись в Европу, я узнал, что Ауфшнайтер скрылся в сказочной деревеньке Кьирон, где жил до тех пор, пока и туда не пришли китайцы. Он оставался в Тибете буквально до последней минуты – ему расстаться с этой страной оказалось еще тяжелее, чем мне. Я был очень рад тому, что исчезновение Ауфшнайтера нашло такое объяснение, и тем более – получить от него весточку из столицы Непала.

Моего друга до сих пор не отпускает Дальний Восток, он никак не может удовлетворить свою страсть к исследованию этой части света. В мире очень мало найдется людей, которые знают Гималаи и «запретную страну» так глубоко, как он. Сколько всего ему придется рассказать, когда он вернется на родину после стольких лет отсутствия! Ведь хотя мы вместе прожили в Азии тринадцать лет, каждый человек воспринимает жизнь по-своему.

Прощание с Тибетом далось мне тяжело, но больше откладывать этот момент было невозможно. Я уезжал, а мысли мои были заняты тревогами о судьбе юного монарха. Тень Мао Цзэдуна угрожающе нависла над Поталой. Вместо мирных молитвенных флагов теперь над дворцом будут развеваться красные знамена с серпом и молотом – как бы притязая на мировое господство коммунизма и символизируя начало новой эры в Азии. Быть может, Ченрези, вечное божество милосердия, переживет и этот режим, как переживало прежние нашествия китайцев. Я мог только надеяться, что самый мирный народ на земле не будет подвергаться преследованиям и не будет слишком выбит из колеи всяческими нововведениями. Пусть природная мудрость поможет тибетцам пережить тяжелые времена! Практически в седьмую годовщину моего первого шага по тибетской земле я снова стоял около груд камней и молитвенных флагов пограничного перевала по дороге в Индию. Тогда, семь лет назад, я был голоден и изможден, но полон радости оттого, что наконец добрался до этой страны, куда так стремился. Теперь у меня были слуги и лошади, а накопленные сбережения позволяли не беспокоиться о ближайшем будущем. Но тяжелое чувство не покидало меня. В этот раз я не ощущал ни любопытства, ни покалывающего ожидания, которые обычно охватывают меня при въезде в новую страну. С глубокой грустью я оглядывался назад, на тибетскую землю. Там вдали последним приветом высилась, как огромная ступа, громада Чомолхари.

Передо мной лежал Сикким, где высоко вздымается Канченджанга, последний восьмитысячник мира, до сих пор не виденный мной. Я взял в руки узду своего коня и медленно пошел по индийской равнине.

* * *

Несколько дней спустя я добрался до Калимпонга и впервые за многие годы снова оказался среди европейцев. Как выяснилось, я совершенно отвык за это время от их вида и общества. Репортеры множества газет тут же накинулись на меня, желая получить свежие известия с «крыши мира». Я долго не мог привыкнуть к этой суете, и мне оказалось не так-то просто снова приспособиться к атрибутам цивилизации. Но и тут я повстречал друзей, которые помогли мне привыкнуть к новой обстановке. Мне не хотелось сразу покидать Индию, где я еще чувствовал близость к Тибету, и я все откладывал возвращение в Европу.

Летом того же года Далай-лама со свитой вернулся в Лхасу. Тибетские семьи, бежавшие в Индию, тоже начали собираться домой. Я стал свидетелем того, как назначенный китайцами генерал-губернатор Тибета проезжал через Калимпонг, следуя к новому месту службы – в Лхасу. К осени 1951 года китайские войска заняли весь Тибет, а новости из Страны лам становились все путанее и приходили все реже. К сожалению, сейчас, когда я пишу последние строки этой книги, многие из моих худших опасений уже стали реальностью.

В нежно любимой мною стране, для которой прокормить двадцать тысяч чужих солдат – практически непосильная задача, начался голод. В европейских газетах я видел фотографии огромных портретов Мао Цзэдуна у подножия Поталы. По улицам Священного города разъезжали бронемашины. Верные Далай-ламе министры были отправлены в отставку, а в столицу под бряцание оружия прибыл Панчен-лама. Китайцы были достаточно умны, чтобы оставить Далай-ламу формальным главой правительства, но на деле всем заправляли оккупационные власти. Они стали приспосабливать Тибет под себя. Их могущественной организации ничего не стоило построить сотни километров дорог, чтобы прочно связать эти нехоженые земли с Китаем.

Я неизменно с огромным интересом слежу за всем, что происходит в Тибете, потому что часть моего существа навсегда связана с этой страной. Где бы я ни жил, ностальгия по этим краям не покинет меня. Иногда мне чудится хлопанье крыльев и крики диких гусей и журавлей, которые в ясные, холодные лунные ночи пролетали над Лхасой…

Посредством своей книги я надеюсь пробудить симпатию к этому народу и помочь понять этих людей, чье желание жить в свободной и мирной стране до сих пор находило так мало поддержки в остальном мире.

Прошло почти полтора десятилетия с тех пор, как после начала вторжения китайцев мне пришлось покинуть Тибет. К сожалению, то, чего я больше всего желал этой стране, уезжая, – чтобы тяжелые времена побыстрее закончились и не оставили после себя глубоких следов, – не исполнилось. Скоро растаяла зыбкая надежда, что между такими неравными по силе партнерами возможно настоящее сотрудничество. Ни готовности Далай-ламы выполнять условия принятых соглашений, ни мудрости тибетцев оказалось недостаточно, чтобы сохранить за народом самостоятельность хотя бы во внутренней политике и в вопросах вероисповедания, что было прописано в мирном договоре, состоявшем из 17 пунктов. Китайцы, видимо, изначально не собирались его исполнять.

О том, насколько жестока и беспощадна была систематически проводимая новыми властями политика, мировая общественность узнала только в июле 1960 года из заключения Международной юридической комиссии. Независимый союз 40 тысяч юристов со всего света направил тогда в Тибет специальную делегацию для расследования совершенных захватчиками преступлений против международного права и человеческого достоинства. Подготовленный юристами доклад оказался страшен: из него однозначно следовало, что теократическая структура общества и древняя культура Тибета практически разрушены, а тибетцы как самостоятельная нация на грани исчезновения.