Он и его помощники надеялись, что новое оружие помешает союзникам высадиться на Европейском континенте. К тому времени десант союзнических войск, о котором западная пропаганда заговорила с начала 1943 года, превратился в навязчивую идею для Геббельса.

Но все устрашающие разговоры о новом чудо-оружии были блефом. Союзники располагали надежной информацией, из которой следовало, что у вермахта есть только двенадцать резервных дивизий, дислоцированных на севере Франции. Однако Геббельс блефовал, как опытный шулер, и в конечном итоге даже военные эксперты союзников, которые благодаря аэрофотосъемке могли убедиться, что никаких сверхмощных фортификационных сооружений вроде «Крепости Европа» или Атлантического вала не было и в помине, начали тем не менее склоняться к мысли, что береговая линия неприступна. Британская разведка, ежедневно получавшая донесения от своих агентов, также переоценивала трудности высадки своих войск.

Заразившись оптимизмом от своих же пропагандистских статей, Геббельс решился на весьма смелые утверждения: немецкий народ, по его словам, скорее обеспокоен тем, что обещанная высадка неприятельских войск не произойдет, чем наоборот. Его ближайшие сотрудники сходились во мнении, что Геббельс искренне верил в неудачу любой попытки десанта на континенте. Его убежденность оказывала глубокое воздействие на окружающих, которые сами внушали противнику мысль о неприступности Европы. Свидетельством тому слова Фрицше, сказанные уже год спустя после окончания войны: «Если бы германские войска сражались с должным упорством, высадка союзников непременно кончилась бы провалом».

Геббельс распорядился состряпать утопическую повесть под названием «Самоубийство Европы», приписать авторство кому-нибудь из дотоле неизвестных литераторов из любой нейтральной страны и опубликовать ее в Швейцарии. Суть должна была заключаться в описании разрушительных последствий в умах людей и гибели материальной культуры, к которым приведет вторжение союзников в Европу. По замыслу Геббельса, «литературные ужасы» были призваны внушить англичанам и американцам страх Божий – по сюжету, союзникам должно было потребоваться двадцать дивизий только для первого десанта, а значит, счет жертв начинался с четырехсот тысяч, в итоге же вся операция должна была стоить жизни пяти миллионам американцев и трем миллионам англичан.

Единственным основанием для астрономических расчетов Геббельса служила его богатая фантазия. В частности, цифра в четыреста тысяч жертв, то есть цена первого десанта, активно использовалась в статьях, в радиопередачах и в ложных слухах, распространявшихся ведомством Геббельса. Сомнительно, чтобы кто-либо в Германии верил в реальность подобных подсчетов. Но, как ни странно, его мрачным предсказаниям удалось произвести впечатление на военное командование союзников. Незадолго до высадки американские газетчики получили из почти официального источника информацию о том, что следует ожидать потери в полмиллиона убитыми и ранеными. Один крупный американский журнал опубликовал нечто вроде предварительной оценки результатов высадки, которая оказалась такой же зловещей, как и сюжет утопической повести, состряпанной по указке Геббельса.

Между прочим, сама повесть так и не увидела свет, потому что последняя точка в нем была поставлена, когда высадка союзнических войск в Европе уже состоялась, и стоила она всего четырнадцать тысяч жизней. Успех высадки стал концом мифа об Атлантическом вале и «Крепости Европа»[108].

Накануне высадки союзников Гитлер вызвал Геббельса в Оберзальцберг, где они целый день провели в доверительной беседе. Только в половине третьего утра Геббельс наконец вернулся в гостиницу, где его ожидали ближайшие сотрудники. Он немедленно удалился в свой номер, приказав разбудить себя в девять часов и тотчас подать последние военные сводки. Однако его подняли уже в четыре и вручили первое донесение о начавшемся вторжении союзнических войск в Европу. Он вскочил с постели и сказал: «Слава Богу, наконец– то они явились. Начинается последний раунд!»

Гитлер весь день был в приподнятом настроении. Геббельс внешне держался так же спокойно, но на самом деле он пребывал в таком напряжении, что не смог сомкнуть глаз той ночью, когда поезд мчал их назад в Берлин. Он сказал, что ближайшие две недели определят исход войны, но в душе испытывал острейшее разочарование, так как десант войск противника стал свершившимся фактом, несмотря на долгие клятвенные обещания военных не допустить их высадки. В который раз генералы потерпели неудачу, в который раз они дезинформировали его, и ему снова приходилось объяснять людям необъяснимое и оправдывать то, что нельзя было оправдать, – недальновидность верховного командования.

«Само собой разумеется, – объяснял он, – что столь длинная береговая линия не может состоять из сплошных фортификационных сооружений. Теперь, когда стало известно, где именно высадился неприятель, в действие вступят реальные германские резервы». Но в своем дневнике или в беседах с офицером связи верховного командования он уже не скрывал своих опасений по поводу дальнейшего развития событий.

Удары союзников следовали один за другим стремительной чередой. Геббельс отлично понимал, что прорыв у Авранша имел решающее значение и что Франция потеряна как германский плацдарм. Но вслух он не мог этого признать. В своем выступлении на военном заводе в одном из немецких городков, расположенных на западе, он сказал: «Я не хочу оспаривать тот факт, что на первых порах врагу удалось достичь определенных успехов. Однако считаю вполне допустимым – хотя и не могу со всей категоричностью утверждать это, – что, вероятно, наша стратегия будет заключаться в том, чтобы позволить противнику проникнуть в глубь континента. Только при таких обстоятельствах будет возможно нанести решительное поражение его армиям».

Когда его слова прервал шквал аплодисментов, он повторил: «Как я уже сказал, я не утверждаю, что так оно и есть, но вполне допускаю, что так может быть».

Такое направление пропаганды оказалось весьма действенным. Как следует из допросов немецких военных, попавших в плен к союзникам, все они сначала верили, что разговоры о предстоящей высадке были не более чем уловкой, чтобы оттянуть германские войска с восточного фронта на западный. Когда все же союзники высадились в Европе, большинство немцев наивно полагало, что тех намеренно завлекли на континент, чтобы со временем нанести сокрушительный удар. Постоянно отступая под стремительным натиском союзников, германские солдаты не очень огорчались, что им приходится оставлять Францию, настолько они были уверены, что вернуть ее – всего лишь вопрос времени. «Не важно, на чьей земле мы сейчас находимся, – говорили они, – главное, что мы сражаемся не в Германии».