На протяжении 1943 года все больше и больше тревог выпадало на долю гауляйтера Берлина. Столица рейха по-прежнему подвергалась воздушным налетам противника, но разрушения пока еще оставались сравнительно незначительными. Месяцем раньше Геббельс посетил разрушенный Кельн, и увиденное потрясло его. Потом бомбили Гамбург, и результат был ужасающим – тридцать тысяч погибших. В это время Геббельс принимает решение эвакуировать из Берлина женщин и детей. «Жители Берлина! – говорилось в его первом обращении. – Безжалостный противник продолжает наносить жестокие удары с воздуха по гражданскому населению Германии. В ваших же интересах мы настоятельно советуем вам отправиться в те районы Германии, где воздушные налеты не столь беспощадны, если только профессиональный долг или иные причины не принуждают вас оставаться в Берлине…»

«Трудно ответить на вопрос, будут ли британские самолеты бомбить Берлин. В любом случае исходить из предположения, что этого не произойдет, крайне безответственно», – писал он несколькими днями позже. Он старался найти убедительные слова: «Наше правительство будет делать все необходимое, нельзя пренебрегать ничем, что допустимо с человеческой точки зрения». И вскоре после этого добавляет: «В 1940 году англичане перенесли подобное испытание при гораздо более неблагоприятных политических и военных обстоятельствах, чем наши. В 1943 году настала наша очередь с честью преодолеть трудности».

Берлинцы стали упаковывать свое самое ценное имущество и переправлять его к друзьям в провинцию. Улицы наполнились толпами людей, тащивших узлы, коробки, чемоданы, скатанные в рулоны ковры. Женщины и дети поспешно прощались с родными, остававшимися в Берлине, поезда один за другим отправлялись в более безопасные районы Померании, Мекленбурга, Баварии.

Наконец берлинские улицы, автобусы и вагоны подземки почти опустели. Город затаил дыхание в ожидании неминуемой беды.

Первый налет произошел ночью 24 августа и практически сровнял с землей южные пригороды Берлина. Десятки тысяч людей остались без крова. Министр пропаганды действовал с молниеносной быстротой. Он запретил кому бы то ни было фотографировать руины. Газетные репортажи были на редкость сдержанными и осторожными. Размеры ущерба представлялись не такими уж значительными – благодаря большим расстояниям между разными районами Берлина, любые известия о разрушениях объявлялись преувеличенными слухами, которые якобы разносили жители центра и дальних окраин города. Но Геббельс понимал, что главное еще впереди. Он знал это по тому, что случилось с другими городами, а также от иностранных дипломатов, чьи миссии были расположены в самом сердце Берлина и которых заранее предупредили англичане.

Его тревога нарастала день ото дня. Им завладели страх и бешенство, из-за чего он даже поддержал предложение линчевать вражеских летчиков, если те будут сбиты при налете и попадут в руки гражданского населения[105]. Самым тягостным было ожидание авианалетов. Оно начиналось с наступлением темноты. Каждый вечер Геббельс спрашивал себя и своих помощников: будет бомбежка или нет? Между шестью и семью часами он неоднократно вызывал своего адъютанта и задавал ему один и тот же вопрос: «Ничего не слышно о приближении бомбардировщиков?»

Мощный авианалет произошел 22 ноября вскоре после семи часов вечера, во время сильного дождя. Внезапно на город упала непроглядная тьма, а затем вдруг завыли сирены воздушной тревоги. Спустя полчаса Берлин превратился в пылающий факел. Горели западные районы города, квартал правительственных учреждений тоже был охвачен пламенем, а от полыхавших зданий несло нестерпимым жаром, и из-за перепада температур по центру города пронесся горячий вихрь.

В тот вечер Геббельс выступал с речью на митинге в Штеглице, на западной окраине города. Едва он заговорил, как кто-то торопливо взбежал на трибуну и передал ему записку. Геббельс сильно побледнел, когда прочитал: «К Берлину приближаются бомбардировщики!» Некоторое время он продолжал говорить, хотя все больше нервничал. Неожиданно он спросил, есть ли смысл продолжать, и в тот же миг взвыли сирены воздушной тревоги. Все бросились к бомбоубежищу. Геббельс позвонил в комендатуру Берлина, и первое, что он услышал по телефону, были звуки взрывов, потом кто-то прокричал в трубку, что господин гауляйтер должен немедленно приехать, снова разорвалась бомба – и телефон замолчал.

Геббельс решил возвращаться на Вильгельмплац. Отдавая приказание, он так громко закричал на шофера, что тот подумал, будто Геббельс спятил, и машина на бешеной скорости рванулась вперед. Пламя пожаров багровыми отблесками освещало ночные улицы, заваленные обломками зданий, стены домов рушились на глазах, грохотали орудия противовоздушной обороны. Со скоростью восемьдесят километров в час Геббельс мчался по городу – вокруг падали и рвались бомбы, дважды его машина чудом не опокинулась в воронку, водителю приходилось то и дело поворачивать и искать объезд, так как на многих улицах громоздились настоящие баррикады из камня и щебня, из-за густого дыма было тяжело дышать.

Когда наконец Геббельс оказался в комендатуре, никто не мог поверить, что он проехал пол-Берлина. Он курил сигарету за сигаретой, с ненавистью выслушивая донесения. «Еще два-три таких налета, и Берлина не станет», – сказал он[106].

Что оставалось говорить Геббельсу? Что он мог скрыть от людей при столь явных обстоятельствах? Каждое слово казалось лишним, и любая попытка приуменьшить страшное несчастье пропагандистскими средствами казалась бессмысленной.

Среди тех, кто в тот вечер потерял все, оказались мать Магды и сестра Геббельса Мария, которая была замужем за кинопродюсером Акселем Киммихом. И Киммихи, и фрау Берендт теперь перебрались в Ланке. Геббельс предпочел остаться в городе, слишком многочисленное семейство раздражало его, но он наезжал туда каждые несколько дней, в основном чтобы повидать детей. Еще раньше он решил держать их подальше от гитлерюгенда. К молодежной организации партии он не питал особого уважения и говорил об этом открыто своим ближайшим сотрудникам. Он был твердо убежден, что они с Магдой сумеют воспитать детей и дать им образование лучше, чем это сделали бы педагоги от нацизма.

Во время последних лет войны Геббельс пригласил для своих детей домашнего учителя. Однажды Геббельс вскользь сказал, что не находит у него особых талантов.

Только ближе к концу, в феврале 1945 года, он объяснил фрау Габерцеттель, зачем он нанял учителя: «В конце концов, если бы мои дети ходили в школу, им пришлось бы терпеть насмешки других ребят над их отцом…»

Он дотошно проверял списки книг, которые учитель давал детям для чтения, и подолгу обсуждал с ними прочитанное. Единственный иностранный язык, который они изучали, был английский. Хельмут увлекся историей, и отец читал ему обстоятельные лекции о взаимосвязи исторических событий, но мальчик был все же еще слишком мал, чтобы постичь их смысл. Геббельс также составлял для детей ежедневные планы, в которые входили экскурсии, игры и просмотр кинофильмов. Он даже находил своеобразное утешение в том, что у него столько дочерей. «Дочери приводят в дом сыновей, а сыновья уходят в дом своих женщин», – объяснял он.