– Знаешь, убивать их было легко. Мало кто заподозрит опасность от жалкого паренька, плохо одетого и худого. Признайся, Олле, ты ведь тоже считал меня дохляком? А я вырос на улицах и слабым не был никогда. – Петит зашагал из стороны в сторону, легко подбрасывая нож-осколок в руке. – Но всегда это скрывал. Так, знаешь, удобнее.

Олле взглянул на него – и наконец увидел то, чего не мог или не хотел замечать: весь скрученный из жил, пропитанных для крепости костным клеем, отшлифованный чужими кулаками и тяжелыми каблуками, – нет, не слабак. Тонкая, смертельно сжатая пружина.

– Одному из списка я служил письмоношей. Шефа полиции призвал на помощь к моей умирающей в садах Хофенгартен сестрице, – хохотнул юноша. – Правда, я сглупил, убив его там, потом пришлось переносить старика в более заметное место. А та корова – фрау Госсенс – и вовсе предпочитала молоденьких бездомных мальчиков, чем грязней, тем лучше. Только ее мне было немного жаль. – Лицо Петита вновь переменилось, на нем проявилось почти сострадание. – Но ты испортил то немногое светлое, что у меня было. Хелена… она была готова помочь мне. А когда она узнала о моей охоте, мне захотелось сделать спектакль захватывающим именно для нее. Чтобы она восхищалась и ужасалась, удивлялась и сгорала от любопытства. Но она, – взвизгнул Пер, – она выбрала тебя! О, я бы простил, если бы ей приглянулся один из тех легавых, что за ней увивались после статьи: с длинными громкими именами, в крахмальных рубашках, с часами на цепочках. Я бы даже отпустил ее, не показывался больше на глаза! Но нет! Ты, ты, вечно ты! Грязная, вонючая, одноглазая крыса, предатель и лжец! Убийца и вор! – Он задыхался, взгляд его продолжал беспокойно бегать. – Она даже не засомневалась, когда я пришел к ней в комнату на рассвете и сказал, что ты прислал меня, что ты перенес время встречи. Ее кровь – на твоих руках, Миннезингер. Все те, кого я убил, заслуживали смерти. Ты заслуживаешь тысячи смертей.

Обвинения Петита покрывали Олле, как смола – преступника. Он и был им. Он был лжецом и предателем, убийцей и вором. Поджигателем, разрушителем. Худшим из худших. Он погубил Хелену. Он погубил самого Пера.

Руки почти удалось высвободить из узла, но Олле не подавал виду. Как только Петит подойдет поближе, можно будет схватить его. Но что он будет делать со связанными ногами? Кровь с каждой минутой все сильнее стучала в висках. Еще немного, и в голове что-то лопнет.

– Я думал, что скажу тебе намного больше. Расскажу о каждом акте своей пьесы. О долгих разговорах со стекольщиком; о том, как мелюзга, о которой я пекся, швыряла мне камни в спину; об антракте, пока все думали, что я – это тот увалень с крашеными патлами… Но я все сказал. Мне надоело видеть твою рожу.

Петит занес зеленый осколок над шеей Олле.

Еще один виток веревки, всего один!

– Прощай, Миннезингер. Занавес.

В этот миг Олле выпростал запястья из пут и что было сил оттолкнул Пера. Тот поскользнулся и ударился спиной о край алтаря.

Раздался топот дюжины тяжелых сапог и чей-то гулкий бас:

– Именем королевы, приказываю – ни с места!

Никогда Олле так не радовался появлению констеблей.

– Не стреляйте! Там мой брат, я вам говорю!

Взметнув снежные брызги, Пер вскочил на ноги и метнулся в сторону прохода между камней, все еще сжимая в ладони осколок. На камни ягодным соком капала его кровь.

Олле вырвал кляп изо рта и задышал. Глубоко, жадно. Хотел крикнуть, но не вышло, будто кто-то передавил ему гортань.

Наконец он смог разглядеть снующих среди руин констеблей в зимних серых мундирах. Пер метался между ними загнанным зайцем. Ему было не уйти, и мальчишка знал это.

– Окружай его, окружай!

– Давай, парень, мордой в снег! Руки за спину!

– Он порезал меня, мелкая паскуда!

– Там должен быть живой! Олле!

Голос Анхен. Так странно.

– Олле, мать твою, отзовись!

Следила за ним, не иначе. И так боялась, что Крысы разоблачат ее обман и узнают, кто на самом деле убил Теодора, что даже предпочла обратиться к констеблям, а не к своим людям. Отчаянная.

Но он обдумает все это после.

В тот момент Олле смотрел только на Пера, а Пер, брошенный ничком на землю, скрученный по рукам и ногам, смотрел прямо на него.

– Ты не обидишься, если я спрошу?

– Ты спроси, а там посмотрим. Может, и обижусь. А может, и нет.

Они грызли жареные каштаны, сидя на тюфяках под самой крышей Театра. Комнатка картежницы представляла собой подобие птичьего гнезда, свитого из ярких тряпок, пожелтевших плакатов, обрывков газет и прочей мелочи, которую кто угодно принял бы за мусор. Посреди чердака стояла маленькая и пузатая чугунная печь, ее коленчатая труба тянулась, опасно изгибаясь, к незастекленному слуховому окошку под самым коньком. Оставалось только гадать, кто и как пронес печурку сюда по хлипкой лестнице, по которой можно было подниматься только по одному.

Луковка пожевала губу.

– Как это случилось? – Пальцем указывать не решилась, только кивнула, но Чайка поняла сразу.

– А, шрам. Не люблю про него говорить.

– Прости, – потупилась Луиза.

– Да что ж ты тушуешься? – Жизель издала грудной смешок. – Смелее надо быть, волчье время, съедят. Так и быть, тебе расскажу.

– Я никому больше…

– Поняла, поняла. – Чайка вытянула ноги и пошевелила пальцами. Чулки были перелатаны вдоль и поперек. – Когда маман только сбежала от нас с отцом, он в запой ушел, я его не видела. Чем жила, не помню, может, соседка подкармливала. Мне всего года четыре было или пять. Она же и пристроила меня в приют, чтобы не загнулась с голодухи. Там я пробыла недолго, папаша нагулялся, разыскал меня и забрал. Но в приюте я и получила этот рубец. Зима была, как сейчас. Холодно – жуть! Ненавижу холод, – буркнула она и взялась за кочергу. Отворила ей дверцу печурки, поворошила уголья и закрыла. Воздух заметно потеплел. – Мы с другими щенками кучковались вокруг очага. Все тощие, вшивые, у кого понос, а у кого и золотуха. Но уже злобные, как взрослые собаки. – Чайка хохотнула хрипло и коротко. – Подрались за теплое место. Никто, понимаешь, не хочет стучать зубами в тени, пока другому лучше твоего. Сначала потолкались, потом щипки, кто-то начал кусаться. Не помню, как вышло, но уголек выпал из той печурки, а какой-то говнюк меня как раз по полу валял и мутузил. Ну я о тот уголек виском и приложилась. Говорили, хорошо, что не ослепла.

Жар от печи становился все сильнее, щеки и грудь горели.

Луковке вдруг захотелось погладить Чайку по голове, утешить спустя многие годы, но она понимала, как глупо это будет выглядеть. Картежница еще и на смех ее поднимет за излишнюю чувствительность, и миг взаимопонимания будет разрушен. Вместо этого Лу спросила: