два или три. Все поняли всё и разобрались, и только к вечеру все разошлись по ставкам. Кто на Волкушу, кому остаться суждено было на горке Красной, ушли и за Келарев пруд, в лесок. Подле него стоял с полком Валямовский.

На приступ монастыря полки Сапеги пошли всё так же ночью. Опять мортиры заговорили с Красной горки, ударили по крепости, по стенам, затем умолкли. И на штурм первыми пошли казаки…

Всю ночь защитники трудились: рубили лестницы, метали камни и угощали огненным смольём штурмующих, дрались с настырными, коль удавалось взобраться им на стены всё же. Их просто побросали вниз, переломали руки, ноги, чтоб не пытались больше появляться на стенах без приглашения…

И вот к утру, когда уже все устали, запели горны, подали сигнал ко всеобщему отходу. На этом бесславно закончился очередной штурм.

* * *

Рожинский пришёл в царские хоромы, как всегда, не один, а с паном Валевским. Ещё был при нём полковник Вильковский. Тот редко появлялся здесь, у царя.

Прихрамывая, князь Роман вошёл в Золотую палату и сразу же сел на лавку, неуклюже и косо, откинул в сторону раненую ногу. Сегодня он был раздражён: из-за раны, да и дела у Зборовского не прибавляли веселья тоже. И он, не сдерживая себя, дал волю своей развязности так, как обычно делал у него в избе царь. Но нет, не получилось. Как ни выискивал он взглядом по комнате, к чему бы прицепиться, но так ничего не нашёл достойного внимания. Комната была пуста, совсем голая, одни стены, обтянутые золотной камкой. Стояли лавки голые и стол, тоже голый. Ещё было кресло. Не трон, но что-то на него похожее. Какой-то мастер соорудил его уже здесь, в Тушино, из доморощенных умельцев. Так поискав напрасно взглядом, он догадался, из-за чего царь всегда пялится на вещи в его избе. И он оставил эту затею, сообразив к тому же, как глупо мстить, отыгрываться на мелочах.

— Давайте сначала об окладах, — подал реплику Вильковский.

— Без казначея, дьяков — пустой разговор! — остановил Валевский их тотчас же.

И тогда они стали обсуждать положение у Зборовского.

— Вот ради того я и пришёл. Уж этому-то, де ла Гарди, Зборовский надрал бы…! Сапега не помог ему! Всё, всё из-за него! — вспылил князь Роман, стал массировать ногу, вдруг занывшую. Он был уязвлён, и здорово: царь совсем отбился от рук, завёл с Сапегой игры против него, а тот им прикрывается…

— Да, да, ты, государь, с ним милуешься, а он тебя и то не слушается! Там всё под «курятником» копается!

Димитрий стал отпираться от этого, выругался отборной бранью… Здесь все были свои, и он не церемонился, сыграл на потеху Вильковскому, когда поймал его ухмылку: похоже, тот млел, когда он вот так ругался изощрённо.

— Напиши давай, всё же ты государь, и от тебя исходит слово! — уловил князь Роман паузу в потоке его слов.

На его страдающем лице мелькнула просительная мина и странно преобразила его. В нём на мгновение появилось что-то похожее на лик святого, монаха в добровольном заточении. Вот так же когда-то преобразился Пахомка, перед тем как уйти.

Матюшка пошевелил губами, будто думал о чём-то, на самом же деле едва сдерживался, чтобы не ухмыльнуться, когда заметил униженный вид своего противника. Как этот миг был сладок ему, всё в нём сплелось, чего он добивался. Но он сдержал себя, не до того было. Согнуть хотел он его, боялся перегиба. Какой-то голосок нашёптывал ему, что с Рожинским такое не пройдёт бесследно.

Они договорились, что он обратится к Сапеге с просьбой, чтобы тот немедля послал часть войска из-под Троицы на помощь Зборовскому. Так и решили. И гетман ушёл со своими людьми, сутулясь и волоча раненую ногу, как ворон подбитое крыло, ослабленный, но ещё грозный и опасный.

Пришёл дворецкий, заскочил в палату шут, развеселить его не смог и стал за ним таскаться с унылым видом… Прошло полдня. Он пообедал со своими думцами.

Места хватило на дальнем краю стола даже для Федьки Лопухина. Тот, его думный дьяк, так ничего и не добился в своей поездке ко двору Сигизмунда. И он положил за это на него опалу, а милость вернул вот только что. За стопкой крепкой водки забылся утренний разговор с Рожинским. После обеда, отпустив всех, он вздремнул часочек. Его разбудил дворецкий. Он умылся, причесал кудри, а князь Семён потёр на нём кафтан, снял все пылинки. И он, как обычно, отправился навестить вечером царицу.

В горнице у Марины был весь её придворный штат. Среди всех её дам сразу же бросалась в глаза верховая боярыня царицы, Салтычиха, стареющая, толстая и неопрятная, в обтягивающем постную мину каптуре[66]. Тут же была ещё какая-то девица.

Её он не видел раньше вообще: вот этот прелестный локон, что выбился кокетливо из-под нежно-голубого убруса. Его сознание заполнило овальное и милое лицо, а мягкие губы невольно притянули взгляд. И остальных он как-то не заметил.

Он кивнул головой своей супруге, затем тихонько спросил дворецкого, показав взглядом на незнакомку: «Кто такая?»

— Девица Лопухина… — прошептал князь Семён.

Матюшка слегка поиграл бровями… «А может, наказать её, за её отца?»

Но, заметив тонкие мстительные губы своей супруги по закону, он молча вздохнул, готовясь довольствоваться сухой корочкой взамен кусочка лакомого…

Сейчас он пришёл к Марине, чтобы обсудить с ней их дела. Обрисовать же собирался всё в мрачном цвете. Благо слов и красок для этого ему было не занимать. Он не жалел их, как и ее.

— Мы, государыня, в ужасном положении! — начал он, но тут же остановился, когда она попросила всех дам удалиться из горницы.

— А ты, пани Барбара, останься, — велела она Казановск ой.

Дамы вышли, а вместе с ними и та юная кокетка. Он проводил её взглядом: нашёл, что она хороша и сзади…

— Так вот, государыня, всё это из-за Рожинского! Сапега невесть что делает! Там, под «курятником», торчит! — непроизвольно вылетело у него то же, что вот только что сказал князь Роман. — С походом тянет на Скопина, на де ла Гарди! Под них уходят ваши земли!.. Ваши же, сердце моё, ваши! — вскричал он, грубо тыча рукой в её узкую грудь, как будто она, Марина, была виновата в том. — Вы лишились уже Новгородских земель и Псковских недосчитались!..

Не земли его интересовали и не она. Ему было наплевать на то и на другое.

Марина вспыхнула, вся покраснела от этой его грубости, растерялась и не сразу нашлась,