Сапега вернулся в свой лагерь злым, усталым: который день уже он был в седле.

На этом прекратились даже стычки с московитами. Туда, под их лагерь, он посылал теперь одни дозоры. Скопин же сидел в своём лагере, как в неге восточный сибарит, и не шевелился. Он ждал чего-то. Не отвечал он и на мелкие набеги пахоликов, шнырявших по окрестным деревням в поисках зерна, грабивших крестьян. И те бежали с семьями, попрятались в лесах. Пахолики же, опустошив деревеньки, запалили всё в округе. И над Волгой, над урёмными лесами, потянулся тёмный дым.

Так прошло два дня в отдыхе, в бездействии. И вдруг всё воинство в полках взорвалось, и возмущение там прокатилось.

Из большого лагеря, из Тушино, пришла смутившая всех весть: король Сигизмунд двинулся походом на Россию. Об этом глухо, но уже давно говорили в полках. И вот пришло известие, и оно перевернуло всё. И Рожинский по этому случаю просил Сапегу немедленно прибыть в Тушино. Сапега свернул свой лагерь и быстрым маршем двинулся на Троицу.

Да, 8 августа 1609 года Сигизмунд отправился из Вильно в Оршу, где был намечен сбор его войска для новой военной кампании Польши против России.

В большом лагере под Тушино, куда Сапега прибыл со Зборовским, они застали войско в раздорах. Оно раскололось: одни стояли за короля, хотели перейти на службу к нему, другие объединились в конфедерацию Рожинского, чтобы защитить свои права перед королём, свою добычу в своей войне вот здесь, в Московии.

Князь Роман встретил его на крыльце своей избы, обнял и дружески похлопал по спине. Голос у него дрогнул, когда он стал извиняться за прежние раздоры с ним, и всё притопывал, странно притопывал ногами. Он потащил его сразу к себе в избу, обнимая левой рукой, а правой опираясь на трость. Он прихрамывал и кособочился, неуклюжий и какой-то смешной. Передвигался он, однако, живо, взбодрённый событиями последних дней.

Сапега не видел его с весны, и его неприятно поразила эта перемена в нём.

Вскоре в избе собралась вся войсковая старшина, поднялся шум, все были взвинчены.

Князь Роман хотел было провести совет, но из этого ничего не вышло: всё повернуло на обычную попойку. Благо для этого был повод. Да и никто не был расположен принимать сейчас какое-либо серьёзное решение. И он усадил Сапегу рядом с собой за стол и весь вечер не отпускал его от себя. Все разногласия между ними были сняты, обиды остались тоже позади. И Сапега присоединился к его конфедерации. Он посчитал для себя приемлемым встать сейчас на его сторону.

Войска же Сигизмунда подошли 19 сентября к Смоленску и расположились там, в лагерях, со всех сторон крепости, отрезали её по всем дорогам от остальной России. Так началась беспримерная осада Смоленска. Она длилась двадцать месяцев.

А конфедераты князя Романа составили соглашение. В нём они просили короля выйти из Московии, где они, воюя за дело царя Димитрия, уже пролили много польской крови за него и клялись всеми клятвами довести его дело до конца. И если его величество, их король, писали они, дорожит честью своих верных подданных, то прислушается к их просьбе. И с этим соглашением они отправили своих посланцев, двух ротмистров, Казимирского и Яниковского, под Смоленск, к королю. Под Москвой же, в Тушинском лагере, военная жизнь замерла, уныло стало, скучно.

* * *

Как-то в эти дни Заруцкий явился в хоромы к царю, куда тот вызвал его. Там, в думной комнате, уже сидели Михалка Бутурлин и Лев Плещеев, дремал старый Салтыков и там же был Трубецкой. Усаживаясь на лавке рядом с Трубецким, Заруцкий мельком скользнул взглядом по собравшимся и, не заметив Третьякова, вздохнул свободнее. Он ненавидел думного дьяка… Ох, как же тот был умён! А злоречив-то, язык — как у сатаны. Не знал атаман в жизни страха, а вот столкнулся с московскими дьяками здесь, в Тушино, а языки-то у них раздвоенными оказались…

Но больше всех опоздал к царю дьяк Иван Грамотин. Да и вошёл-то он в думную не сразу. На какое-то мгновение он задержался у самого порога, кому-то сказал что-то шёпотом, с присвистом. За ним мелькнуло лицо юноши, и он, испуганно моргнув, грубо оттолкнул его от двери и прошипел: «Пшё-ол отсель!».. Юнец исчез, а дьяк, переступив порог, поклонился царю, прополз, казалось, ужом до лавки и уселся в самом углу комнаты, полагая, что царь не заметит его.

— Кто там ещё у тебя?! — строго спросил Димитрий его, рассерженный за опоздание на думный совет.

— Государь, то мой кравчий Илюшка Милославской, — промямлил дьяк; он струсил, и здорово, наткнувшись на хмурый взгляд царя. — То малый неразумный!

Димитрий покачал головой:

— Не таскай сюда всякое!.. Здесь не проходной двор!

Ему не понравился тот малый, ещё юнец, но свой взгляд тот не отвёл, как будто был намерен соперничать с ним, с царём…

Грамотин испугался и послушно закивал головой.

— А он того малого добре любит, душу за него выронит! Хи-хи! — хихикнул Плещеев, не упустил момент, чтобы не ковырнуть дьяка: топить, топить его, хитрого и скользкого, чтобы быть самому ближе к царю…

Никто не знал тогда, что вот этот отрок, юный малый, с тонкой и изящной фигурой, которого сейчас не прочь был пнуть всякий, станет всесильным боярином, царским тестем. Его дочь Машенька царицей будет. А в малолетстве, когда её отец был ещё беден, она сама ходила в лес по грибы, их продавала на базаре. Он же, сейчас Илюшка Милославский, отведает в жизни дней счастливых длинную череду, умрёт, и будут отпевать его три патриарха сразу: явление невиданное на Москве, и никогда оно уже не повторится… Хотя какая радость для покойника: кто будет отпевать его… Но вот сейчас он у дьяка на побегушках, его кравчий, следит за его столом, чтобы Ванька Грамотин не съел чего-нибудь ненужного и чтобы его никто не отравил и его стол был бы изобилен…

Они стали обсуждать неотложное, то, что беспокоило всех: Скопин с де ла Гарди взяли Переславль. Там была уже их ставка. Всё ближе и ближе подходят русские и шведы к Москве. И эти вести заставляли задуматься, к тому же по лагерю стали бродить ненужные слухи…

Дверь несмело скрипнула, и в комнату вошёл сначала Юрий Хворостинин, за ним бочком Третьяков, и оба были смущены с чего-то… А-а, вот и ещё очередная худая новость: уже и Александровская слобода за Скопиным, он перешёл туда, там его ставка теперь. Совсем, совсем близко