гостя. Тот жил у него на татарском дворе, пришёл же сюда, под Москву, из степей вместе с калгой.

Татары вошли к нему и остановились на расстоянии от трона, встали по ранжиру, как их ввёл в комнату Михалка Бутурлин.

Димитрий скользнул взглядом по Келмаметке, ничем не примечательном и сером. Тот забывался сразу же. Не задержал он глаза и на касимовском хане, уже примелькавшемся здесь в Тушино, но невольно обратил внимание на его спутника. Тот был лет тридцати. И чёрный волос вился у него, как у цыгана. Лицом он был белее обычного ногайца, выросшего в степи под ветром сухим, непостоянным. К тому же он был строен и, похоже, силён и ловок.

Таким увидел он Петра Урусова, крещёного ногайца, князя из рода хана Исмаила, Ураком названного в улусе при рождении. Тот явился с компанией ногайских мурз, каких таскал за собой и хан Кирмана.

Третьяков, как дьяк Посольского приказа, представил ему нового обитателя лагеря, подвластного ему.

И стройный белокожий ногаец, шагнув вперёд к трону, поклонился ему и тотчас же сделал шаг назад.

— Государь и великий князь, прими от твоего холопа, Петрушки Урусова, скромные дары!

Его голос, звучный, заполнил все углы палаты. Речь русская лилась непринуждённо из уст его.

И два ногайца, его телохранители, положили у трона саблю, кинжал и сороковку соболей. Так клялся он, ногайский князь, в верной службе, без заговоров, военную же добычу обещал делить с ним.

И так Матюша понял его.

— А государыне и великой княгине — солхатский ковёр! — продолжил Урусов.

Всё те же два ногайца поднесли теперь ковёр. Он, с коротким ворсом, в синих и красных тонах, был обрамлён затейливым орнаментом. Причудливо вплетались в его рисунок звёзды. Цвет жёлтый совмещался с красным и синим в пропорциях достаточных, чтоб ублажить всех взгляды. А чёткость линий расплывалась, глаза скользили свободно по ковру, ни обо что не запинались. Но в центре ковра вся картина резко изменялась. Там разворачивалась забава для владык, известная всем царская охота. Там всадники в белых тюрбанах натягивали луки, чтобы пустить в оленей стрелы. Один ловкий наездник, в красных штанишках не по сезону, поймал арканом беспомощную лань, а её глупые подружки метнулись в испуге по сторонам и тут же угодили под сабли удалых нукеров. В другом конце рисунка всадники усердно рубили саблями кого-то. Один из них прицелился в зверя породы непонятной: не то это лев, не то барс, а может, волк, простой степной разбойник. Стрелок прицелился и замер на ковре, не в силах был нажать на спусковой крючок… И собаки, везде псы, раскрыли злые пасти… Ковёр цветами успокаивал глаза, а сюжет охоты наводил на что-то мысли…

— Государь! — вновь обратился Урусов к нему. — Прими ещё от меня, твоего холопа, аргамака под седлом! Он на твоём дворе стоит!

— А ну, пойдём, пойдём посмотрим! — вдруг загорелся Димитрий, быстро поднялся с трона. Забыл он почему-то, что он царь. Его потянуло испытать вот этого ногайского князя, как говорят, наездника лихого.

Когда Димитрий встал, Третьяков растерялся, застыв на месте возле трона. Вот только что царь сломал незыблемый порядок приёма знатных гостей; дело неслыханное на Руси…

Все двинулись за царём, смешавшись гурьбой, и первыми пошли татары.

Но Третьяков не был бы везде первейшим дьяком, будь связан он покрепче каким-то никчёмным ритуалом.

«A-а, наплевать!» — очнулся он от столбняка, метнулся вперёд и толкнул Салтыкова, случайно подвернувшегося на пути.

— Ты что пихаешься-то, нахал! — пробурчал тот, в ответ тоже двинул его, по-стариковски, костлявым слабым локотком.

Но Петька был уже впереди всех. Он торопливо раскрыл дверь перед царём и изогнул в поклоне спину. А когда Димитрий перешагнул порог, он первым выскочил вслед за ним, бесцеремонно оттеснив назад и Ураз-Мухаммеда.

Димитрий вышел на теремное крыльцо, снял кафтан и небрежно бросил его в руки дьяка, тенью скользнувшего за ним. Расстегнув тугой ворот рубашки, он пустил под неё свежий воздух и вздохнул полной грудью.

Был конец июля. Жара стояла невыносимая. Палило солнце. На небе не было ни облачка. После недавних дождей ужасно парило, как в баньке было.

Сбегая по ступенькам вниз с крыльца, он заметил, как ногайцы, что стояли у коновязей, засуетились и вывели вперёд коня. А вот они уже спешат к крыльцу, к нему навстречу.

Он сделал шаг от крыльца и остановился, когда вперёд вышел Урусов, взял под уздцы аргамака и подвёл его к нему.

Это был жеребец бурой масти, хвост и грива, чёрные, были коротко подстрижены. Он был высоким, красиво сложённым. И сбруя из чёрной дубленой кожи была украшена круглыми серебряными кованцами. На его переносице блестела продолговатая золотая решма. Аргак седла обтягивала кожа, а самый его верх был обит зелёным бархатом[68].

«Откуда у татарина такой-то? Не иначе своровал! — заключил он. — И в этом седле качался какой-нибудь московит, тот же боярин! Уж больно дорого для ногайского князька!»

— Аргамак, государь… — начал было Урусов.

— Не говори! — остановил он его. — Я отгадаю сам! Бухарский?

— Нет, государь, — покачал головой Урусов. — Туркменский.

— Турецкий?!

— Туркменский, порода та же, — ответил Ураз-Мухаммед, помогая своему другу.

— А-а! — разочарованно протянул Димитрий, но всё же стал осматривать коня, чтобы показать этому степному князьку, что и он тоже разбирается в лошадях.

Урусов, ничуть не удивлённый этим странностям царя, о них он был уже наслышан, стоял и ждал, что будет дальше.

А царь-то, царь возится как простой холоп с конём: он заглянул ему сначала в зубы, промычал что-то одобрительно, нагнулся и, выставив широкий зад, обтянутый синими суконными портами, уже с залысинами, пощупал — нет ли опухолей под коленками у аргамака.

И у Урусова вдруг всплыло перед взором лицо Джанибека. Тот никогда бы и не подумал вот так гнуть спину, лезть чуть ли не под коня, хотя и превосходного… В его памяти всё ещё было свежо. Он расстался с калгой вот только что, ещё не прошло и недели…

* * *

Сапега не стал подходить к Волге. Он остановился лагерем за десяток вёрст от Калязина, под Рябовым монастырём. Там он основательно укрепился, затем выслал разведку к лагерю Скопина. Туда ушёл с конниками Виламовский и подошёл близко к укреплениям московитов. И запорожцы, гарцуя на виду у русских, закидали их лагерь насмешками и бранью: «Дол-бёжники! Гущееды!.. Два брата с Арбата и оба горбаты!..»

В ответ оттуда, из-за рогаток и козлами одёрнутого лагеря, со рвом к тому же, та же ругань: «Задрипанцы!.. Казак коли не пье, так воши бье!..»