Однако лицо ее было холодно.

— Мне нечего вам сказать, — проговорила она. — Я все сказала Анне.

— Каролина, я не могу вас оставить.

Она раздраженно закатила глаза:

— Надо! Другого не дано.

— Прошу вас!

Каролина молчала. Рядом смущенно переминалась Бетти.

— Будь добра, оставь нас на пару минут, — попросил я.

Бетти дернулась уйти, но Каролина ее остановила:

— Нет, останься. У нас с доктором нет секретов. Закончи с этой коробкой.

Служанка растерянно потопталась и, опустив голову, отвернулась. Обескураженный, я молчал, потом наконец выдавил:

— Умоляю, одумайтесь. Не важно, если ваше чувство ко мне… недостаточно сильно. Но я знаю, что я вам не безразличен. Не притворяйтесь, будто оно не так. Тогда на балу… и потом на террасе…

— Я совершила ошибку, — устало выдохнула Каролина.

— Не было никакой ошибки!

— Была. От начала до конца все было ошибкой, о которой я сожалею.

— Я не могу вас отпустить.

— Господи! Хотите, чтобы я вас возненавидела? Перестаньте приезжать сюда. Все кончено. Все!

Я опять взбеленился и схватил ее за руку:

— Что вы такое говорите! Что вы делаете! Ради бога, очнитесь! Вы уничтожаете дом! Как можно его бросить? Да как вы смеете? Помните, однажды вы сказали, что жизнь здесь — своего рода сделка? И вы должны выполнить свою часть уговора. Так-то вы ее исполняете?

Каролина выдернула руку из моей хватки:

— Эта сделка меня убивала! И вы это знали! Надо было уехать еще год назад, увезти отсюда мать и брата.

Она шагнула к коробке, собираясь продолжить работу, но я спокойно бросил ей вслед:

— Так ли?

Нахмурившись, Каролина обернулась, и меня вновь поразила уверенная решимость в ее взгляде.

— Что вы имели год назад? Дом, который, по вашим словам, вытягивал из вас жизнь, стареющую мать и увечного брата. Какое вам светило будущее? А теперь вы свободны, сбагрите дом — получите денежки. Да уж, ловко вы все обстряпали.

Каролина не сводила с меня взгляда, кровь бросилась ей в лицо. Я обомлел, сообразив, что я ляпнул:

— Простите меня.

— Пошел вон.

— Извините…

— Убирайтесь. Вон из моего дома!

В испуганном взгляде ошеломленной Бетти сквозила жалость. Спотыкаясь, я добрел до двери, слепо сошел с крыльца и поплелся к машине. Увидев мое лицо, Анна мягко сказала:

— Без толку? Сочувствую всей душой.

Назад мы ехали в молчании; я был окончательно сражен — не столько осознанием того, что потерял Каролину, сколько тем, что был шанс ее вернуть, но я его профукал. Вспоминая свои слова и скрытый в них намек, я сгорал со стыда. Но в глубине души я знал, что стыд пройдет, а страдания мои усилятся, и тогда я вновь попрусь в Хандредс-Холл и все кончится тем, я ляпну глупость еще несусветнее. Чтобы уж напрочь все разрушить, я завез Анну домой, а затем прямиком отправился к Десмондам, которым сообщил, что мы с Каролиной расстались и свадьба отменяется.

Я впервые произнес эти слова, и выговорить их оказалось легче, чем я ожидал. Билл и Хелен сочувственно ахнули, дали мне стакан вина и сигарету. Супруги поинтересовались, знает ли уже кто, и я сказал, что они, считай, первые, но могут сообщить новость кому угодно. Чем раньше все узнают, тем лучше.

— Совсем никакой надежды? — спросила Хелен, провожая меня к выходу.

— Боюсь, никакой, — печально улыбнулся я, пытаясь создать впечатление, что примирился с разрывом, решение о котором мы с Каролиной якобы приняли вместе.

В Лидкоте три пивные; они как раз открылись, и в каждой я выпил. В последней торговали одним джином; я взял бутылку, и дома вновь засадил из горла. Тем не менее я оставался трезвым как стеклышко, и образ Каролины был удивительно четок. Казалось, безумство последних дней истощило мою способность к сильным чувствам. Покинув смотровую, я взобрался наверх; с каждой ступенькой мое жилище, еще недавно казавшееся хлипким, как декорация, обретало прочность, унылыми красками и линиями заявляя о своей незыблемости. Но даже это почему-то не огорчало. Словно пытаясь разбередить свою боль, я поднялся в спальню и достал все вещицы, что хоть как-то связывали меня с Хандредс-Холлом: памятную медаль и коричневатый снимок, тот, что в мой первый визит подарила миссис Айрес и на котором то ли была, то ли нет моя мать. Еще костяной свисток, который в марте я оторвал с кухонной переговорной трубы — сунул в жилетный карман, да так и принес домой. С тех пор вместе со всякими запонками он валялся в ящике, но теперь я его выудил и положил на тумбочку рядом с медалью и снимком. К ним я добавил ключи от парка и дома и шагреневый футляр с обручальным кольцом.

Медаль, фотография, свисток, пара ключей, ненадеванное кольцо. Странная маленькая добыча из Хандредс-Холла. Неделей раньше она бы поведала историю со мной в главной роли. Сейчас же была кучкой жалких разномастных вещиц. Я поискал в них смысл и ничего не нашел.

Ключи я вновь прицепил к своей связке, поскольку выбросить их пока было нельзя. Все остальное убрал с глаз долой, будто устыдившись. Лег я рано, а наутро стал потихоньку впрягаться в повседневную безрадостную лямку, которую тянул до того, как меня засосало в жизнь Хандредс-Холла. Днем я узнал, что особняк и угодья выставлены на торги. Молочнику Макинсу был предоставлен выбор: уйти или выкупить ферму; он предпочел первое, ибо не имел денег на собственное дело, но шибко сетовал на скоропалительность торгов, поставивших его в трудное положение. За неделю просочились и другие слухи: к имению и обратно курсируют фургоны, дом медленно пустеет. Естественно, многие полагали это нашей совместной затеей, то и дело приходилось пускаться в раздражающие объяснения, что свадьба отменена и Каролина уезжает одна. Видимо, новость разошлась, потому что вопросы вдруг прекратились, но возникала неловкость, переносить которую было немыслимо тяжело. Я с головой ушел в больничные дела, коих к тому времени накопилось предостаточно. Больше в Хандредс-Холл я не ездил и перестал срезать путь через парк. Каролину я не видел, но думал о ней, и она часто тревожила меня в снах. От Хелен Десмонд я узнал, что без всякой шумихи она покинет графство в последний день мая.

Теперь в душе моей жило одно желание: чтобы остаток месяца прошел как можно скорее и безболезненнее. На стене моего кабинета висел календарь; когда определился день свадьбы, двадцать седьмое число я украсил веселенькими чернильными завитками. Сейчас гордость или упрямство не позволяли убрать календарь. Я хотел видеть дату, после которой пройдет четыре дня и Каролина окончательно исчезнет из моей жизни; я суеверно загадал: если благополучно переверну страницу на июнь, стану другим человеком. За приближением дня в разрисованном квадратике я наблюдал с неприятной смесью нетерпения и страха. В последнюю майскую неделю я стал невообразимо рассеян, не мог сосредоточиться на работе и опять плохо спал.