Выход романа «О времени и о реке» был самым ожидаемым литературным событием весеннего сезона 1935 года. О книге говорили несколько месяцев до ее выхода восьмого марта. Макс отправил первые экземпляры большинству своих друзей и авторов, хотя и был уверен, что кое-кто наверняка не осилит том в девятьсот двенадцать страниц. Ван Вик Брукс буквально видел пот, капающий со лба Перкинса на каждую страницу. Он не был способен забыть сотни часов, которые Макс провел за работой «темными, как в джунглях, ночами середины лета», помнил, как тот медленно шел на дно, потому что пытался «вытянуть за плавник кита».

Эрнест Хемингуэй сказал, что книга – «дерьмо примерно на шестьдесят процентов».

Вулф считал, что единственный способ избежать публичной истерии и собственного смятения, которые сопровождали первую книгу, – уехать из Америки. Позже он дал выход и этим мыслям, вложив их в уста персонажа следующей книги «Домой возврата нет» Джорджа Уэббера:

«Когда вышла в свет его первая книга, бешеные кони и те не могли бы умчать его из Нью-Йорка, он хотел быть тут же и ни в коем случае ничего не упустить. Он был начеку, читал все обзоры, дневал и ночевал в кабинете Лиса и каждый день ждал – вот-вот случится что-то необыкновенное, но надежда эта не сбылась».[191] И он с таким ужасом ожидал дня публикации, что на этот раз заставил себя отвлечься – настолько, насколько было возможно. Хотя он и не верил, что предыдущий сценарий может повториться, все равно был готов к худшему и хотел быть как можно дальше отсюда, когда он осуществится. Вулф купил билеты до Иль-де-Франс и отнес в камеру хранения все, чем владел. Его маршрут был таким же размытым, как и планы на возвращение. В ночь на первое марта, накануне отъезда, к дому по адресу Сорок девятая улица, 246 подъехало такси. Из него выскочил человек и забарабанил в дверь дома Перкинсов. Макс спустился, но не сильно удивился, обнаружив Вулфа – больше его удивил огромный деревянный сейф размерами пять на два с половиной фута. Внутри были все до единой страницы его рукописи, включая тот ворох бумаг, над которыми они работали в течение последних пяти лет. Том, Макс и водитель выволокли его из такси и втащили в дом. А затем Том спросил у таксиста, как того зовут.

– Лаки,[192] – ответил тот.

– Вот как! – воскликнул Том, встряхивая его руку. Это показалось ему хорошим знаком.

Они втроем только что перетащили страшную тяжесть и теперь стояли, переглядывались и обменивались улыбками, пожимая друг другу руки.

Лаки уехал, а огромный деревянный ящик занял прихожую Перкинсов на много дней.

После того как Вулф уплыл, в Scribners пришло письмо от Элин Бернштайн. Перкинс ответил ей, что все, что он может, – сохранить конверт, потому что Том категорически запретил слать ему какую-либо почту. Вулф уехал с идеей взять полноценный отпуск на два месяца, чтобы его не тревожили ни личными письмами, ни даже отзывами. Но еще до отплытия в Иль-де-Франс Том написал Элин Бернштайн двадцатистраничное письмо, которое отправил из Сэнди-Хук. В нем он рассказал Элин о копии книги, которую оставил для нее на попечении Перкинса. Затем он написал ей, «каким прекрасным и великим человеком» является Макс. И Элин поняла, что взращивание любой вражды против Макса убьет всякую надежду для них с Томом снова быть вместе. По иронии судьбы именно Перкинс стал ее последней надеждой. Теперь уже в очень дружественном тоне она написала редактору длинное письмо, на сей раз из Голливуда, где работала на RKO Pictures. Она чувствовала себя не вполне нормально, чтобы как следует справляться с работой, потому что, как она писала, «все эти годы боли и страданий по Тому в конце концов сильно ее потрепали», но она хотела помочь своей семье, которая, в свою очередь, пыталась помочь ей залечить сердечную рану последних лет. Миссис Бернштайн попросила Макса прислать копию книги Тома ей в Калифорнию.

«Я не могу прочесть ее сейчас, – поясняла она, – так как я глубоко переживаю все, что касается Тома, даже его имя в газете больно ранит меня. Я все еще не могу понять причины его предательства, но я нашла такое место в этом мире, где все является загадкой. Простите, что я пишу вам об этом так, но… я рада, что именно мы с вами оказались ближе к Тому, чем остальные люди. Вся моя жизнь по-прежнему обращена к нему одному, как и было в течение многих лет, пока мы с ним были вместе, и теперь я не желаю жизни, в которой не было бы его дружбы». По просьбе миссис Бернштайн Макс вернул ей те ее письма, которые до сих пор хранились в Scribners, и отправил ей копию книги Тома. Все дело было в ее семье, как Элин еще раз написала Перкинсу. Она знала о заключении книги «О времени и о реке», в котором Юджин Гант возвращается домой из путешествия по Европе и встречает розовощекую еврейку, которая значительно превосходит его по возрасту. Элин понимала, что вскоре Вулф напишет об их отношениях. Она очень боялась, что следующая книга выставит на всеобщее обозрение их роман. Она написала Перкинсу:

«Я уже прожила большую часть моей жизни. Но некоторое время назад он прочитал мне кое-какие отрывки, которые написал о моей сестре и детях, которые ни в коем случае нельзя публиковать… Именно они были рядом со мной, когда Том чуть не разбил мою светлую душу и любящее сердце. Я не позволю злословить на их счет, и не важно, на что мне придется пойти, чтобы помешать этому. Это касается не только меня, но и вас, коль скоро в ваших руках издательская сила. Том часто говорил мне, что вы ненавидите женщин, и, вне всякого сомнения, вы считаете, что я веду себя как одна из них. Пожалуй, так и есть. Быть женщиной – проклятие, а быть женщиной-творцом – проклятие вдвойне, но я не могу изменить это, как не могу изменить цвет глаз. Когда мы с Томом только стали любовниками, я говорила ему, что впервые рада быть женщиной и чувствовать, что дополняю его. И я до сих пор горжусь нашими отношениями со всеми их ужасами и красотой».

Вулф поклялся, что покажет Элин Бернштайн «Октябрьскую ярмарку» до того, как любая ее часть попадет к Перкинсу в редактирование.

Но до второй книги оставалось еще очень много времени.

«Он так часто нарушал слова чести, данные мне, что и в этот раз я не могу ему доверять, – написала она Перкинсу. – Поэтому я обращаюсь к вам». Она умоляла его понять: «Он не может, не должен, я просто не позволю ему снова меня предать».

И Перкинс отвечал:

«Судя по вашему более раннему письму, вы предполагаете, что Том внушил мне мысль о вас как о некоем “монстре” – и это полная противоположность истины, но теперь я начинаю думать, что он внушил вам такую же мысль обо мне. Вы достаточно хороший психолог, чтобы понимать, что мужчины, которых подозревают в ненависти к женщинам, сами очень уязвимы, поэтому вынуждены запускать “защитный механизм”. Я думаю, женщины невероятно надоедливы, но это все потому, что мужчины всегда смотрят на них объективно. Во всяком случае, никто не смог бы полностью понять, о чем говорится в той части вашего письма, где вы обращаетесь ко мне как к издателю, но “Октябрьская ярмарка” в любом случае не будет опубликована в течение года или, возможно, даже в течение более длительного времени, поэтому я не могу вам сказать об этом достаточно много, пока не вернется Том».