кинодеятель, бежавший из СССР, троцкист, если не хуже). Видимо, Айзенштейнд хочет через Синклера надуть нас. Дело в общем не чистое. Предлагаю: а) отложить вопрос до моего приезда; б) предложить Халатову и Калинину не отвечать Синклеру до решения вопроса в целом в ЦК»[462]. «Айзенштейнд» – это неправильный обратный русский перевод с английского фамилии Эйзенштейна, за который Сталин зацепился. А 1 ноября 1931 г. вся группа получила послание на английском языке, о котором Александров даже впоследствии с ужасом вспоминал: «Дело принимает настолько серьезный оборот, что к Синклеру, словно нас уже нет на свете, летит угрожающая телеграмма, которую подписал Сталин. «Эйзенштейн потерял расположение своих товарищей в Советском Союзе. Его считают дезертиром, который разорвал отношения со своею страной. Я боюсь, что здесь у нас о нем скоро забудут. Как это ни прискорбно, но это факт.

Желаю вам здоровья и осуществления вашей мечты побывать в СССР»[463]. Синклер понял, какую он совершил ошибку, и поспешил письменно объясниться, но это уже не помогло. Было решено дать выговор всем тем чиновникам, кто был причастен к самовольной прогулке группы Эйзенштейна в Мексику. На заседании Политбюро 4 декабря 1931 г. принимается постановление: «1. Поставить на вид т. Розенгольцу, что он распустил Амторг, не контролирует его и дает ему возможность заниматься филантропией и меценатством за счет государственных средств, дает ему возможность растрачивать 25 тысяч долларов в пользу дезертировавшего из СССР Эйзенштейна вместо того, чтобы заставить Амторг заниматься торговлей…

3. Обязать тт. Розенгольца и Богданова немедленно ликвидировать дело с Эйзенштейном». Политбюро пригрозило Эйзенштейну исключением из партии, если он хоть что-то истратит еще[464].

А 17 декабря Шумяцкий в объяснительной записке Сталину спешно доносил: «…Этот человек не хочет отдать себе отчета в том, что произошло с ним вследствие его невозвращенческого поведения и поэтому с кабацкой богемностью пытается все свести к пустякам. Наряду с этим он хочет еще раз «продать» уже не однажды проданную Синклером и др. его экзотическую картину, соблазняя наших американских простаков ее будущими благами.

Недаром в письмах к своим местным друзьям Эйзенштейн превозносит до небес «культурность» и «интеллигентность» руководителей Амторга, противопоставляя ее грубости руководителей Союзкино, которые-де «возмутительно» подозревают (?) его советскую лояльность»[465]. Видно, что в какой-то степени Шумяцкий имел доступ к переписке Эйзенштейна, но он, конечно, не знал, что нарком внешней торговли СССР А.П. Розенгольц будет расстрелян примерно в те же месяцы, что и он сам.

Эйзенштейн и Тиссэ вернулись в Москву в мае 1932 г. Эйзенштейн не смог или не захотел приспособиться к американской киноиндустрии, а те фильмы, которые он умел снимать, по большому счету требовались только в СССР, где снимать их можно было, на первых порах экспериментируя, не экономя каждую копейку. А в США право на эксперимент, да просто на работу в кино надо было зарабатывать заново. За тот год с небольшим, пока он отсутствовал, страна сильно изменилась: масштабных репрессий еще не было, но уже вовсю процветало доносительство, внутренний шпионаж, провокации, ведущие к исключению из партии, лишению работы, запрету на профессию, высылке и аресту. Сводки донесений ОГПУ с мест, которые в те годы ложились на стол руководителей страны и которые недавно были опубликованы у нас, рисуют ситуацию «кипящего котла», очень характерного для тоталитарного государства, того котла, который по видимости «бурлит», но редко когда взрывается, при условии, что из него постоянно «изымаются» диссидентские элементы. Такое «бурчание» особенно характерно для интеллектуальной среды. Кинорежиссура в этом отношении не была исключением: «Из доклада секретно-политического отдела ОГПУ «Об антисоветской деятельности среди интеллигенции за 1931 год…

Режиссер Гавронский (Ленинград): Причина провалов и нерабочее настроение художественных кадров в кинематографии – целиком в том ужасном состоянии, в котором находится страна. Подумать, какие ставить картины – опять классовая борьба, опять вознесение до небес партийных органов. Все режиссеры поэтому рвутся на заграничный материал»[466]. И все равно ставили так, как того требовали партия и советское правительство, а если пытались уклониться, то жерла ГУЛАГа всегда были разверсты для любого.

Режиссер Сергей Эйзенштейн вернулся со съемок «заграничного материала» в начале мая 1932 г. и понял, что недовольство и гнев вождя дело не шуточное, тем более что Синклер не отдал отснятые материалы, а частично продал их Голливуду, чтоб компенсировать долги. Отснятое безуспешно попытался добыть Александров, которому для этого разрешили задержаться в США, а когда он вернулся, то они вместе с Эйзенштейном написали Сталину письмо с просьбой принять их для обсуждения вопроса об отснятом в Мексике материале. Полученный ответ гласил: «Не могу принять, некогда»[467]. Но зато Александрову была устроена дружеская встреча со Сталиным на даче Горького в Горках. Именно его, а не Эйзенштейна Сталин расспрашивал об итогах их поездки за границу и именно его Сталин вскоре назначил главным кинорежиссером по разряду советской комедии[468]. Дороги учителя и ученика, которые стали расходиться еще в Мексике[469], окончательно разошлись в 1934 г., когда Александров женился на актрисе Любови Орловой, а Эйзенштейн – на своей давней помощнице Пере Аташевой.

Как в XVII в. при абсолютизме, Эйзенштейн «за самовольство» оказался в опале. Летом 1932 г. Сталин поручил Кагановичу персонально наблюдать за Эйзенштейном: «Обратите внимание, – писал он соратнику, – на Эйзенштейна, старающегося через Горького, Киршона и некоторых комсомольцев пролезть вновь в главные кинооператоры СССР. Если он благодаря ротозейству культпропа добьется своей цели, то его победа будет выглядеть как премия всем будущим (и настоящим) дезертирам. Предупредите ЦКмол»[470]. На это распоряжение Каганович незамедлительно «взял под козырек»: «Насчет Эйзенштейна я соответствующие меры приму. Надо урезать «меценатов», либеральствующих за счет интересов государства»[471]. Сталин откровенно испугался, что потеряет для своей «державы» большой и влиятельный талант, а когда тот вернулся, то стал унижать и ломать его, добиваясь покорности и безусловной исполнительности. Такое пристальное внимание уже в те годы могло привести или на более высокие, чем прежде позиции, или в лагерь уничтожения. Кроме того, за время отсутствия Эйзенштейна в стране резко изменились «запросы эпохи»: безликая «масса», классы, формации, революции уходили с экрана, а если присутствовали, то в виде «типичных представителей» этих сил, т. е. народных предводителей (Чапаев, Щорс, Пархоменко…) и таких вождей «всех времен и народов», как Ленин – Сталин или помельче: Ворошилов, Киров и др. Набирала силу историческая тематика: в отличие от школьных учебников, куда уже вовсю пытались по дореволюционному списку разместить князей, царей и бывших «сатрапов», на экранах пытались изображать народных вожаков, как вымышленных («Юность Максима»), так и реальных (Пугачева, Разина,