который, как строгий «папенька», наказывал его за проступок. Он готов был включиться в дежурное славословие вождя и в реальные унижения, только бы даровали возможность творить кино на любую тему и с любыми героями. А вокруг все быстрее и быстрее разрушался человеческий мир, переворачивались с ног на голову и рассыпались в прах тысячелетние библейские заповеди, христианские устои, европейский гуманизм.

В основу фильма «Бежин луг», который только что запретили снимать, был положен один из самых зловредных мифов сталинской эпохи, миф о доносчике на родного отца Павлике Морозове. Мальчик-пионер (автор переименовал его в Степку) якобы донес на подкулачника-отца, собиравшегося из-за классовой ненависти спалить колхозное «социалистическое» добро, за что и был им убит. Историю подхватила и раздула подконтрольная пресса, подняв градус ненависти в советском обществе еще на одну высоту, раскалывая страну не только по «классовому», но одновременно по родственному и по поколенческому признакам. Власть поощряла нарушать сразу несколько библейских заповедей и табу: об отношении детей к родителям, о недоносительстве, о принесении человеческих жертвоприношений, обвиняя «классового врага» в преступлении сыноубийства. Со времен проатца Авраама человеческие жертвоприношения были строжайше запрещены. Эйзенштейн был воспитан в христианской среде и все понимал, а потому, когда писал режиссёрский сценарий по литературному сценарию писателя А.Г. Ржешевского, то пытался переломить дух бытовой криминальной истории, возведя ее в ранг провозвестника нового «века». В реальности все было не так, и двоих детей убил не отец[477]. По тому, что сохранилось от этого и второго вариантов фильма, можно сделать вывод, что Эйзенштейн снимал очень яркий, жестко антихристианский фильм. Это была удивительная попытка создать образ «святого» мальчика наоборот, страстотерпца новой советской «религии», у которой есть свои «иуды» и подвижники и, даже бородатый Саваоф и крестьянская «Дева Мария». В фильме крестьяне громят церковь, глумятся над иконами и предметами культа и, как это было в той жизни, устраивают в церкви советский «храм» – сельский клуб. И все это сделано с участием «нестеровского», прозрачного до светозарности мальчика, грубых кулацких лиц и мастерски снятой Эдуардом Тиссэ поэтической тургеневской природы. Между прочим, как утверждает Ю.И. Дружников – исследователь этого периода жизни и творчества режиссера: «В съемочной группе Эйзенштейна – Тиссэ был свой Павлик, который обо всем сообщал куда следует»[478]. Это не помешало ему очень сильно и, говорят, искренне рыдать на похоронах близкого человека. В фильме Эйзенштейн попытался достичь компромисса со своей прежней творческой линией, введя наряду с «библейскими» вожаками, т. е. героическими абстрактными личностями, народные колхозные массы, движимые идеями классовой ненависти[479]. Первый вариант фильма был запрещен прежде всего стараниями Шумяцкого, как «формалистический». Коллеги по «Мосфильму» охарактеризовали его как произведение, полное «истерической приподнятости, элементов мистики, биологизма и формалистического решения творческих задач», но при этом предложили помочь исправить дело[480]. Был ли причастен к этому витку травли Сталин, неизвестно, но в тот момент ему, занятому раскруткой «Большого террора», времени на все явно не хватало. Второй вариант фильма снимался по сценарию, переработанному Исааком Бабелем. Они дружили, часто встречались, вели доверительные беседы. Точнее, их вел Бабель, а Эйзенштейн осторожно молчал, не поддерживая и не осуждая писателя. Наряду с тем, что Бабель был выдающимся литератором, он был участником Гражданской войны, когда-то служил переводчиком в ЧК, вел дружбу, как с известными оппозиционерами, так и с М. Горьким, Г. Ягодой, а в последние годы с Н. Ежовым, его женой и др. Бабель был осведомлен о многом, что творилось «на верху», а потому находился под самым пристальным вниманием «органов», которые вели за ним, как и за Эйзенштейном, слежку. Судя по ряду признаков, и Эйзенштейн имел связи «наверху». Опубликовано несколько донесений о дружеских встречах писателя и режиссёра, об их разговорах с различными людьми, об отношении к текущим внутриполитическим событиям[481]. Наиболее интересна запись высказываний Бабеля на встрече с Эйзенштейном 22 сентября 1936 г. в гостиничном номере города Одессы, после завершения процесса Каменева, Зиновьева и других. «Касаясь главным образом итогов процесса, Бабель говорил: «Вы не представляете себе и не даете себе отчета в том, какого масштаба люди погибли и какое это имеет значение для истории.

Это страшное дело. Мы с вами, конечно, ничего не знаем, шла и идет борьба с «хозяином» из-за личных отношений ряда людей к нему.

Кто делал революцию? Кто был в Политбюро первого состава?…

Мне очень жаль расстрелянных потому, что это были настоящие люди. Каменев, например, после Белинского – самый блестящий знаток русского языка и литературы…

Представляете ли вы себе, что делается в Европе и как теперь к нам будут относиться. Мне известно, что Гитлер после расстрела Каменева, Зиновьева и др. заявил: «Теперь я расстреляю Тельмана».

Какое тревожное время! У меня ужасное настроение!»[482]

«Эйзенштейн во время высказываний Бабеля не возражал ему», – отметил осведомитель. Тот, кто записал и донес, явно пользовался полным доверием Бабеля, но молчание Эйзенштейна более красноречиво и даже таинственно. Они были вдвоем с Бабелем или присутствовал третий? Если вдвоем, то кто доноситель? Может быть, доноситель поберег Эйзенштейна? И такое могло быть. Возможно, мастер умело оберегал себя сам? За месяц до встречи с Бабелем (23 августа 1936 г.) Эйзенштейн опубликовал в газете «Советское искусство» заметку под названием «Покарать убийц», на ту же тему, но с противоположным смыслом: «Советской стране, колхозному строю, стахановскому движению, культурному росту и расцвету социалистического искусства угрожал предательский удар в спину.

Хвала славным чекистам, не допустившим этого. Хвала им, зорко разглядевшим всю паутину хитросплетений гнусных мерзавцев, контрреволюционеров.

Советский суд освободит человечество от троцкистско-зиновьевской банды». Подобных заметок Эйзенштейн опубликует еще не одну: многие делали это вынужденно, часто такие публикации печатались без согласования с авторами, и, несмотря на это, те же люди могли стать очередными жертвами. После публикации о «гнусных мерзавцах» мало кто был способен поддержать разговор, подобный затеянному Бабелем. Эйзенштейн вырезку из газеты со статьей сохранил в своем архиве[483]. Все видели или чувствовали на себе то, что творится в стране, и Эйзенштейн не мог этого не видеть. А.К. Гладков, молодой тогда писатель, отсидевший свои «срока», записал в дневнике свои впечатления от 26 декабря 1936 г.:

«Советские люди дрейфуют на льдине у Северного полюса, огибают на крылатых кораблях половину земного шара, советских людей в зашторенных кабинетах на Лубянке избивают и мучают, добиваясь чудовищных признаний таких же советских людей, тянутся на восток и север бесконечные составы теплушек, набитые советскими людьми, и их с пулеметами на крышах охраняют другие советские люди. А в городах в