В создание двадцатиминутного эпизода внес свою лепту и я — нарисовав как-то раз один кадр. В тот день, вернувшись из школы, я не застал Авраама дома, наверное, он ушел в магазин. Теперь мне сложно вспомнить все подробности этого события, но я могу оживить в памяти чувства, которые тогда испытал: на меня в тот момент напало острое желание подняться в отцовскую студию и нарисовать кадр. Тонкие кисточки были мокрыми, значит, Авраам ушел совсем недавно. На целлулоидном фрагменте в рамке он еще ничего не успел нарисовать. Чтобы скрыть свое вмешательство, мне нужно было всего лишь переместить пленку на один кадр вперед. Потрясающий шанс. Тем не менее, окуная кисточку в краску и поднося ее к целлулоиду, я дрожал от страха. Меня пугала власть — не отца, а та, которую на время присвоил себе я.

Нарисовав черно-серую картинку, я, вспотевший от напряжения, спешно удрал из студии. Целую неделю я в ужасе ожидал, что буду наказан, но этого не случилось. Увидел отец мое художество или нет, я до сих пор не знал. Он вполне мог обнаружить поддельный кадр и ни слова мне не сказать, независимо от того, оставил ли он этот фрагмент в пленке или немедленно вырезал его. Сейчас я тешил себя мыслью, что мой рисунок все-таки вошел в фильм. Единственный из всей этой грандиозной работы кадр, длящийся долю секунды, — мой.

Я попросил у Франчески болеутоляющее, отчаянно стараясь не обращать внимания на ярость, с которой мой обезвоженный мозг давил на глазные яблоки. Тишину в зале нарушал только стрекот проектора и шелестение вентилятора. Сосредоточить внимание на фильме у меня не получалось: во-первых, из-за похмелья, во-вторых, оттого что сзади стоял Авраам, наблюдая за нами через пустые ряды. Я спиной чувствовал, что он расстроен. Наконец на экране мелькнул красно-желтый проблеск. Вскоре эпизод подошел к концу.

— Вот так твой отец мучает людей, которые его любят, — прошептала Франческа. — Окружает их мраком.

Я не ответил. В тот момент, когда создавались эти кадры, я на месте отца нарисовал бы их еще более темными красками.

Второй отрывок потряс меня. Отец изобрел некий зеленый треугольник с тупыми углами, который усердно пытался, но никак не мог упасть боком на призрачно-размазанный горизонт.

Треугольник занимал примерно четверть кадра. Он дрожал, наклонялся, почти что целовался с землей и опять вскакивал. Это движение рождало иллюзию: два шага вперед, два шага назад. Так и хотелось поддержать треугольник, как-то приободрить его. Упорный, трепыхающийся, вновь и вновь терпящий неудачу.

Я пришел в невероятное волнение: забыл о зале, в котором сидел, и о своей раскалывавшейся голове, будто сам превратился в тщетное усилие треугольника, в отголосок этой странной трагедии. Франческа достала из сумки салфетку и протянула мне. Арестанты, треугольники. В последние дни я стал слезливым слабаком. Вскоре все закончилось, и зажегся свет. Никто не хлопал — наверное, все позабыли, как это делается, или же, просмотрев этот фильм, уверились, что их ладони, как бы они ни старались, никогда не коснутся друг друга.

В том, что аплодировать мы все же не разучились, нас убедил вышедший к экрану и захлопавший первым Зелмо Свифт. Он подал пример. Отец подошел к нему и под наши дружные аплодисменты сел перед микрофоном. Впрочем, в этом не было особой необходимости: фильм просмотрело так мало людей, что никакой оживленной дискуссии состояться не могло. Публика задала отцу лишь несколько вопросов: робких либо бессмысленных. Он ответил на них очень вежливо.

— А звук вы никогда не планировали добавить?

— Музыку или слова?

— Гм… Музыку. Тогда можно было бы воспринимать не только зрительно, но и на слух.

— Конечно. Да, тогда мы слушали бы еще и музыку. — Авраам выдержал паузу. — Над этим стоит подумать.

Кто-то спросил, как изменился фильм со времени создания второго эпизода. Что он представляет собой сейчас?

— Словами это почти невозможно описать. Думаю, я ушел далеко от второго эпизода. Хотя последний фрагмент вы могли бы найти немного схожим с тем, что видели сейчас.

— Треугольник… — Именно это больше всего интересовало спрашивающего. — Этот треугольник все же опустится? Упадет?

— А-а. — Авраам помолчал. — Зеленый? Нет. Он продолжит борьбу. С ним не произойдет почти ничего нового.

Воцарилась тишина.

— А когда-нибудь он все же… — раздалось откуда-то справа. Этот вопрос волновал каждого в зале. Несостоявшееся падение разбило много сердец, не только мое.

— Я противник догадок и колебаний, — сказал Авраам. — Считаю, мы должны бороться с ними изо дня в день. Главное — в борьбе, а не в затянувшихся раздумьях. И в понимании.

Зелмо, все это время хранивший молчание, наконец не выдержал и забрал у Авраама микрофон.

— Иными словами, мои дорогие, ждите продолжения. Авраам Эбдус еще не сказал последнего слова. И это замечательно.

Да, фильм не закончился, но Зелмо Свифт, Зелмо Великий Ценитель, в отличие от собравшихся в этом зале обывателей, видел смысл не только в приземлении. Так-то.

На этом волшебство закончилось. Почитатели творчества отца встали с мест и, извлекая из карманов смятые программки, потянулись к выходу. Быть может, в каком-то другом зале отеля в это же самое время выступал на собственной творческой встрече Р. Фред Вандейн, и у них был еще шанс успеть на нее. Авраам поспешил к проектору, не желая доверять перемотку фильма волонтерам, а я вновь очутился в окружении Франчески и Зелмо.

— Смотрите не опоздайте на самолет, — весело воскликнул Зелмо.

— У меня еще уйма времени.

— Да, но моя машина уже ждет нас внизу. Так что…

— Лучше подстрахуйся, дорогой, — сказала Франческа.

В голове у меня стоял туман, и я не мог сопротивляться. Зелмо был прирожденным мучителем, а Франческа обладала даром изводить своей любовью, и, объединив усилия, будто следуя какому-то тайному, действующему мне на нервы плану, эти двое с легкостью отняли у меня лишние полчаса общения с отцом. Завтра он улетал в Нью-Йорк, и я понятия не имел, когда мы снова встретимся. А впрочем, нам все равно не удалось бы здесь пообщаться: мешали Франческа, Зелмо и мое похмелье. Я закинул на спину рюкзак.

— Сын.

— Папа.

— Очень рад, что мы повидались. Это… — Авраам махнул рукой. — Ужасно.

— Последний эпизод просто потрясающий.

Отец закрыл глаза.

— Спасибо.

Мы вновь обнялись — две птицы, севшие на одну и ту же ветку, чуть коснувшиеся друг друга перьями. Я принял с утра душ, но из всех пор снова просочился запах спиртного. Мне стало интересно, подумает ли отец, что я приехал сюда, переживая серьезный кризис. И я тут же начал размышлять, не так ли это на самом деле.

Авраам и Франческа проводили нас до лимузина с тонированными стеклами и личным шофером. Зелмо Свифт и я сели на заднее сиденье.

Диснейленд, когда я взглянул на него из окна машины, стремительно мчащейся по серой автостраде, показался мне затонувшим кораблем в промышленном море.