Получился хрупкий компромисс, который оставил нездоровую неопределенность по поводу политической роли сената под властью всемогущего господина. Вскоре после смерти первого Августа эту проблему обнаружил Тиберий, когда, внезапно вернувшись к старым порядкам, попытался побудить сенаторов принимать самостоятельные решения, в чем они ему неоднократно отказывали. По словам Тацита, когда император однажды стал настаивать на открытом голосовании для всех, в том числе для себя самого, один сенатор-острослов резюмировал дело, по всей видимости, с издевательской почтительностью: «Когда же, Цезарь, намерен ты высказаться? – вопрошает он. – Если первым, я буду знать, чему следовать; если последним, то опасаюсь, как бы, помимо желания, я не разошелся с тобой во мнении».[84] Рассказывается, что Тиберий истолковал это как непереносимое раболепие со стороны сената, и каждый раз, покидая курию, он восклицал по-гречески: «О люди, созданные для рабства!»[85] Если это правда, то ему было невдомек: тот свободный сенат, который, по его заявлениям, он столь хотел увидеть, не сочетался с его собственной властью.

Римские свидетельства этого периода, в большинстве своем написанные с точки зрения сенаторов, уделяют много внимания противостоянию или открытой враждебности между императором и сенаторами. Мы читаем мрачные подсчеты, точные или не очень, сколько казненных или принужденных к самоубийству сенаторов на совести каждого императоров, а также описания особенно вызывающих случаев. Считалось, что большинство царствований начиналось с примирительных жестов со стороны императора по отношению к сенату, но в ряде случаев заканчивалось открытой враждой между правителем и некоторыми группами элиты. В первой речи к собравшимся сенаторам Нерон утверждал, что они будут «отправлять свои издревле установленные обязанности»[86] – обещание, которое всего несколько лет спустя показалось некоторым совершенно пустыми словами. Адриан начал прекрасными словами о том, что ни один сенатор не будет предан смерти без суда, хотя совсем скоро четверых бывших консулов казнили всего лишь из-за слухов о заговоре против нового правителя. Тацит – не единственный античный историк, рисующий картину мертвящей подозрительности между Палатином и домом сената.

Даже самые осторожные из несогласных среди сенаторов всегда рисковали тем, что на них донесут информаторы, о которых рассказывали, что они наживали целые состояния, выдавая императору имена недостаточно лояльных подданных. Иные сенаторы не трудились скрывать свои убеждения, но выставляли напоказ свою оппозицию подхалимажу и льстивости коллег и нелепым излишествам правящего императора. Например, в правление Нерона высокопринципиальный Публий Клодий Тразея Пет резко покинул сенат после того, как было зачитано письмо от императора, оправдывающее (наконец увенчавшееся успехом) матереубийство. Он отказывался принимать участие в ежегодном голосовании о верности императору и проявлял явное нежелание аплодировать выступлениям Нерона на сцене. В результате этих и других «преступлений» он был судим заочно (in absentia) за измену, признан виновным и принужден к самоубийству. Тацит сомневался, насколько полезными были такие привлекающие внимание протесты. Об одном из показательных жестов Тразеи он пишет: «Он навлек на себя опасность, не положив этим начала независимости всех прочих».[87]

В данном политическом контексте образец Брута и Кассия как защитников свободной Республики и власти сената и противников автократии мог бы стать мощным символом инакомыслия. Как мы видели, реального шанса перевести часы обратно на время свободы (хотя бы для некоторых) не было. В 41 г. сенат упустил возможность приобрести больше власти. Почти 30 лет спустя, в 69 г., когда Веспасиан, которого только что провозгласили императором, был все еще за границей, они даже не сделали подобной попытки, но (по крайней мере, если верить Тациту) принялись в отсутствие императора сводить старые счеты между собой. В любом случае к этому времени Республика для многих стала значить немногим больше, чем безвредная ностальгия, версия «добрых старых времен» и источник расхожих историй о традиционных римских добродетелях. Даже в настолько близкие к республиканским времена, как правление Августа, историк Ливий смог выйти сухим из воды, несмотря на то что был известным сторонником Помпея Великого, который в конце концов стал врагом Юлия Цезаря: Август лишь подтрунивал над ним за это.

В то же время открытое восхищение убийцами Цезаря могло в некоторых случаях навлечь на сенатора смертный приговор. В правление Тиберия, в 25 г. историк Авл Кремуций Корд уморил себя голодом после признания его виновным в государственной измене. Его преступление состояло в том, что он написал исторический трактат, восхваляющий Брута и Кассия и называющий Кассия «последним римлянином». Его труд сожгли. Длинная поэма Марка Аннея Лукана о гражданской войне между Цезарем и Помпеем, которая представляет обоих исключительно порочными и признает по-настоящему добродетельным только самоотверженного республиканца Катона, избежала этой участи и сохранилась до наших дней. Но подобные взгляды очевидно связаны с участием поэта в предполагаемом заговоре против Нерона, и в итоге Лукан тоже был принужден к самоубийству.

Серьезной причиной для недовольства была также власть императора не казнить, но унизить. «Шуточка» Гая по поводу того, что он может кивком головы обречь на смерть консулов, а также выступление Коммода с несчастным обезглавленным страусом – лишь эпизоды из целой череды историй о том, как взбалмошные императоры терроризировали или высмеивали сенаторов всяческими изобретательными способами.

Историк Луций Кассий Дион, чей огромный сборник охватывает историю Рима от Энея до его современности, начала III в., передает некоторые из самых памятных инцидентов. В правление Коммода он был сенатором и потому стал очевидцем некоторых экстравагантных гладиаторских зрелищ императора, но также вспоминает и об одной из чрезвычайно странных и пугающих выходок Домициана еще в 89 г. Император пригласил группу сенаторов и всадников на банкет, где они к своему ужасу обнаружили, что все выдержано в черных тонах, от диванов до посуды и прислуживающих мальчиков. Имя каждого гостя было начертано на табличке вроде могильной плиты, и весь вечер беседа императора вертелась вокруг темы смерти. Все были уверены, что не увидят рассвета. Но ошибались. Когда они вернулись домой и услышали ожидаемый стук в дверь, вместо наемного убийцы они обнаружили одного из сотрудников дворца, нагруженного дарами с банкета, включая их собственную именную табличку и личного официанта.

Трудно понять, что следует вынести из этой истории, а также где Дион ее услышал. Если она основана на фактах, весьма заманчиво вообразить, что за ней стоит некая замысловатая костюмированная вечеринка (расточительная римская элита известна элегантными ужинами в определенных тонах) или даже наглядный философский урок, преподнесенный императором гостям («Ешь, пей и веселись, ибо завтра умрешь» – любимая тема римского морализаторства). Но Дион безусловно приводит ее как пример садистских издевательств императора над сенатом и присущих системе конфликтов между правителем и аристократией. Речь идет о классическом римском страхе, питаемом паранойей, подозрениями и недоверием. Суть истории в том, что никогда приглашение от императора не могло считаться просто приглашением от императора.