Появилось много свободного времени — стал что-то читать, смотреть кинофильмы, оценки их тоже записывал. Они по-своему ценны для характеристики внутреннего мира Льва Захаровича. Посмотрев фильм «Кубанские казаки», он посчитал необходимым «поздравить коллектив артистов… с выдающимся успехом». А вот его оценки книг: «Плавучая станица» Виталия Закруткина — «Книга читается с захватывающим интересом»; «Кочубей» Аркадия Первенцева — «яркая страница из истории гражданской войны»; «Как закалялась сталь» Николая Островского — «Роман страдает некоторыми шероховатостями, недоделками. Но они в стократ компенсируются революционной страстностью».

Нельзя не обратить внимания на то, что круг чтения у больного весьма специфичен — произведения о Гражданской войне и строительстве социализма, причем далеко не лучшие из тех, что дала советская литература. Он и прежде в многочисленных статьях и выступлениях никогда не обращался к художественной литературе, не ссылался на ее образы. Вот в этом он оказался совершенно не похожим на Сталина.

Такое впечатление, что Лев Захарович, хотя в свое время редактировал крупнейшую в стране газету, по долгу службы «курировал» писателей и журналистов, но никогда серьезно не знакомился с русской и мировой классикой — будь то литература, музыка, театр, не испытывал потребности в Пушкине, Толстом, Тургеневе, Чехове, и остался глух к культуре. Впрочем, в этом он не отличался от абсолютного большинства высокопоставленных советских чиновников. Несмотря на наличие докторской степени, был он, пожалуй, и недостаточно образован. Скудный духовный мир, невежество в культурной сфере много способствовали развитию худших сторон его личности.

Упущенное ранее было уже не наверстать. Не было для этого ни желания, ни сил. Лев Захарович старался не сидеть на месте, хотя без отдыха мог сделать лишь несколько шагов. Характер стал у него помягче. Так часто бывает, стоит человеку услышать первый «звоночек», осознать, что он не из стали выкован и не вечен. Стал чаще шутить. С близкими нередко вспоминал, какой номер «отмочил», отдыхая в Карлсбаде: «Чехи составляли санаторный листок на меня. Спрашивают фамилию. Решил — какое им дело? Назвался Ивановым, а по отчеству Иваном Ивановичем. Немного и самому смешно стало от шуточки».

Заметно тяготило одиночество. Болезнь и вынужденное безделье обострили потребность в человеческом общении. Однако в свое время друзей по душе так и не завел, исключая, может быть, только Ортенберга. Радовался каждому его приезду на дачу, где Лев Захарович теперь находился фактически безвылазно, разговору, шахматной партии. В письмах делился с ним впечатлениями от прочитанного. Беспокоился: был бы только хороший урожай, «остальное нам нипочем. Тогда и США, и всякие блоки нам не страшны, положим их на обе лопатки. Не так ли?»

Больше всего его тяготила выключенность из политической жизни. Другого занятия у него не было, многие годы он привык быть в центре определявших жизнь страны событий, вершить чужие судьбы, а тут неожиданно остался с опасным недугом один на один. Не оставлявшие его надежды на возвращение к работе постепенно таяли. В августе 1950 года, когда Совет Министров СССР на 6 месяцев продлил ему отпуск на лечение, Лев Захарович еще надеялся, что место за ним сохранится. Но уже в октябре Политбюро ЦК приняло следующее решение: «Ввиду того, что по состоянию здоровья тов. Мехлису Л. З. трудно исполнять обязанности Министра государственного контроля — освободить тов. Мехлиса Л. З. от [этих] обязанностей… имея в виду, что после выздоровления тов. Мехлиса он будет направлен на партийно-политическую работу». Освободившийся кабинет в Министерстве госконтроля занял ставленник Берии — мрачно известный В. Н. Меркулов.

Смириться с мыслью, что он теперь не у дел, было для Льва Захаровича невыносимо. Приближался XIX съезд партии, а его впервые за двадцать лет не выбрали делегатом. Мехлис обратился к Сталину с письмом, в котором просил разрешения, как члену ЦК, присутствовать на съезде хотя бы с правом совещательного голоса. Пока ждал ответ, писал Ортенбергу из Мисхора: «Где будет съезд, не спрашиваю, это секрет. Что касается Московской конференции, то другое дело. Когда она состоится? И деталь. Есть ли лестницы в оба конца в Колонном зале? Деталь для меня представляет интерес».

«Не зря он это выяснял, — комментировал Ортенберг в беседе с автором. — Несмотря на ограниченную подвижность, Лев Захарович все-таки надеялся получить разрешение Сталина и быть на съезде. Но Сталин отказал. Мехлис был страшно расстроен. Я приезжал к нему на дачу в Петрово-Дальнее и видел это своими глазами. Прошел один день работы съезда, второй, третий… Лев Захарович места себе не находил. Я его успокаивал, говорил, что неудобно в таком состоянии чего-то требовать: что могут подумать люди, увидев среди делегатов инвалида?

Съезд закончился, — продолжал рассказ Ортенберг. — Получаем «Правду» со списком членов ЦК. И вдруг читаем: «Мехлис Лев Захарович». Я ему и говорю:

— Видите, Сталин вас не забыл, напрасно волновались.

Он был доволен ужасно».

Правда, этот факт мало что изменил в повседневной жизни. Дача сменялась кремлевской клиникой, больничная палата — номером санатория «Коммунист» в полюбившемся еще с 20-х годов Мисхоре. Мехлис очень беспокоился о сыне, чья душевная болезнь прогрессировала.

…Зная, по судьбам скольких людей Лев Захарович проехал безжалостным катком, невольно задумываешься, а способен ли он был на проявление привязанности, сострадания, жалости? Оказывается, способен — к своим жене и сыну. Они были для него настоящей любовью и болью.

Елизавета Абрамовна с началом войны надела погоны офицера медслужбы, работала в госпитале в Москве. Когда Лев Захарович стал членом Военного совета Волховского фронта, жена приехала к нему. К ее чести, не прохлаждалась, а работала по специальности в одном из госпиталей. Долго были рядом, вместе перебрались на 4-й Украинский фронт. Оттуда майор медслужбы Млынарчик вынуждена была вернуться в Москву — повышенного внимания потребовал Леонид.

Сколько надежд возлагали они в свое время на сына! Оказался он слабым здоровьем. И все же Мехлис-старший не искал для него судьбы, отличной от судьбы миллионов ровесников. Он одобрил желание Леонида учиться на авиаинженера в военной академии. 4 октября 1941 года, на один день попав в Москву, он спешил написать сыну в Энгельс, куда была эвакуирована Военно-воздушная инженерная академия: «На днях тебе будет 19 лет. Поздравляю… Ты вскормлен и вспоен советской властью, нашей большевистской партией. Учись, набирай знания, чтобы сумел на отлично бороться с проклятым фашизмом. Целую. Твой отец».

Академия не была закончена: Леонид досрочно из-за болезни вернулся в Москву. Колебался, как поступить, был вроде бы не прочь воевать рядом с отцом. Тот настоятельно советовал поскорее определяться и идти в артиллеристы — при выявленном плоскостопии будет проще, чем в пехоте: «Зайди к Ефиму Афанасьевичу Щаденко — поможет».

28 августа 1942 года, получив от сына сообщение, что тот учится на артиллерийских курсах, Мехлис-старший наставляет его, обращаясь к своему опыту бомбардира времен Первой мировой войны. Знай, мол, что орудие — словно дитя, его надо холить, беречь в бою и лучше умереть рядом с ним, нежели оставить врагу. В следующем письме — новое наставление, прямо скажем, достойное любого родителя: «Люби, родной сын, свою родину больше, чем свою мать и отца, больше, чем самую жизнь».