– А когда тебе исполнилось двенадцать и ты надела одежду взрослой женщины, ты сразу научилась смотреть на мужчин сверху вниз, даже когда они были выше тебя ростом, – продолжал он. – И я часто думал все эти годы… как счастлив будет тот, кому ты достанешься как жена.

Если бы не один-два шутливых поцелуя, которыми она награждала его за верную службу, как вождь награждает золотыми кольцами, Асмунд молчал бы об этих мыслях, как молчат все прочие. Но сегодня, разгоряченный медом, игрищами и ожиданием ночи, чувствовал, что она не откажет ему в праве это сказать.

Ельга не поднимала глаз, ее сердце отчаянно билось. По его охрипшему голосу, полному горячего волнения, по прерывистому дыханию она понимала: он имеет в виду не поднесение чаш на пиру, а то, что бывает у мужа с женой наедине. Не составляло тайны, что желают ее многие, даже из своих оружников, имеющих возможность часто ее видеть, но она не могла и вообразить, что кто-то когда-то посмеет сказать ей об этом! Свен бы сразу голову скрутил за такое… Конечно, Свену она ничего не передаст. Асмунд не то, что прочие… Однако не следовало ей до этого доводить. Если позволить ему говорить с ней как мужчине, то здесь и до дела недалеко.

Но в глубине души ее грела радость: она хотела услышать это от него. Нынче купальская ночь… должна же и она, госпожа священной чаши, почувствовать, что кто-то любит ее саму по себе.

– Я знаю, ты не для меня, – почти касаясь губами ее волос, шептал Асмунд. – Такие священные девы, как ты, не для простых дренгов. Какой-нибудь конунг поведет тебя к ложу, и гости будут провожать вас с факелами. А утром этот конунг поднесет тебе дары стоимостью в три марки золота. Он будет тебя любить и почитать. Очень сильно. Как богиню.

– Я надеюсь, это будет не Кольберн, – с бьющимся сердцем Ельга попыталась улыбнуться, вспомнив, как в этой же избе минувшей весной Асмунд рассказывал ей о желании сего знатного вождя получить ее в жены.

И потому, что перед ней в это время стоял Асмунд, мысль ее сама собой перескочила на него, и Ельга будто примерилась: а хочу я, чтобы это был ты?

Будь она простой девушкой… никого получше ей бы искать не пришлось. Ельге чудно было глядеть на Асмунда как на мужчину, которому женщина должна покоряться душой и телом, – все равно что пытаться встать на колени, чтобы видеть жизнь с высоты роста семилетнего ребенка. Уж слишком она привыкла смотреть на любого, кроме отца и братьев, свысока. Но сейчас всем существом, всей кожей ощущала, что на деле-то Асмунд выше нее и сам сейчас смотрит в ее раскрасневшееся лицо сверху вниз.

– Я не могу дать ничего такого, чтобы заслужить дружбу твоих бедер, – продолжал Асмунд, и от этого шепота у нее щекотало в животе. – Но если ты хочешь, чтобы я побыл здесь, я останусь. Твоя честь – это и моя честь. И я не буду в обиде, что придется пропустить все веселье.

Ельга молчала, не зная, на что решиться. Отчаянно не хотелось отпускать его. И он знает пределы дозволенного – потому она ему и доверяет. Грудь ее вздымалась от теснящего чувства благодарности и смутной вины, что она мучает его, дразня тем, чего не может дать. Даже если сама хочет.

Но неужели нельзя сделать еще шажок? Совсем крошечный, так что ни ее честь, ни тот клятый неведомый конунг не понесет никакого ущерба? Иначе на что ей святодень?

Чувствуя, как от страстного волнения сжимается горло, в густеющей тьме она подняла к нему лицо и прошептала:

– Хочешь меня поцеловать?..

За общим столом жениху и невесте есть нельзя, и для них оставляют еду отдельно – «на подклете», как называется то место, где они проведут ночь. Горели три глиняных светильника, освещая убранство избы: длинные свадебные рушники на стенах, развешанные на поднятых крышках ларей роскошные платья и кафтаны – приданое и дары. У постели с ее резными головами, помнившими Ельга и Ольведу, появилась новая занавесь. На столе стояло расписное блюдо с жареной курицей и пирогами, кувшин с вином, разведенным медовой водой, и одна чарка.

– Что я говорил? – так же приглушенно ответил Ельге Асмунд.

– Меня с моим мужем проводили с факелами. И завтра он поднесет мне свадебный дар на три марки золота. И он будет любить и почитать меня…

– Как богиню, – улыбаясь, подхватил Асмунд, сообразив, о чем она. – Но знаешь, я где-то рад, что мне при этом не придется пропустить все веселье.

…В тот купальский вечер это было как вспышка, как будто всю ее разом охватило мягким огнем, и все ее жилы растворились, принимая блаженный жар. Она целиком находилась во власти его крепко обнимающих рук, его тела, к которому была прижата так тесно, что не чуяла пола под ногами. Мысли исчезли, вокруг все плыло, и как молния ее пробивало чувство близости, принесенное настойчивыми, ласками его губ. Он не ответил ей словами, но все его тело куда как красноречиво отвечало ей: «Я хочу тебя всю». В эти мгновения он был ее повелителем и спешил выпить до дна эту чашу, которую она вдруг ему протянула.

Но только один раз. Ощущая, как все тело ее гудит, будто Вороновы золотые струны, Ельга на последних остатках самообладания вытолкала Асмунда за дверь. И долго потом, чуть не до следующей весны, гнала от себя воспоминания, понимая, как близка была к тому, чтобы сгореть в этих играх с огнем.

А теперь она только засмеялась и, придвинувшись к нему, стала расстегивать мелкие золоченые пуговки на его кафтане, тесно сидящие от ворота до пояса. Сколько раз ей хотелось что-нибудь на нем расстегнуть, но она понимала: стоит ей взяться хоть за одну пуговку, и она не остановится, пока не случится непоправимое. И такое не утаить: ее сорочку после свадебной ночи утром женщины будут носить на высоком шесте по всему Киеву – как оберег, прогоняющий прочь остатки того зла, что недавно здесь обитало.

Раздувая огоньки приятных воспоминаний, Ельга хотела прогнать другие – те, что тлели где-то в глубине памяти болотными гнилушками. Дымница заверила ее, что сожгла все то, что лоскотуха пыталась подбросить, заново очистила дом. Но образ покойной невестки не отпускал; глядя на постель, ждущую ее с новоявленным супругом, Ельга видела другое ложе – погруженное на три локтя в холодную глубину земли, где лежат двое супругов, чьей любви конец положила смерть. Два холодных, разлагающихся тела в глухом подземном мраке, в чьих руках никогда уже не будет силы для объятий, чьих глаз уже никогда не коснется свет… Словно чужая рука впихивала эти знобящие образы ей в голову, и Ельга отгоняла их, но не могла прогнать совсем. Даже подумала: не напрасно ли она решила поселиться в доме, откуда только-только вышла ее противница? Но нет – это ее родной дом, дом ее матери, родные чуры не позволят чужачке ее погубить, будь та живая или мертвая!

Асмунд обнял ее, так что ей пришлось оставить пуговицы, и стал целовать в шею. Сколько раз он делал это, когда она выходила в темноте на крыльцо; у него мутилось в уме от страсти, но одновременно приходилось прислушиваться, не стукнет ли дверь децкой избы или дружинной, не выйдет ли кто во двор.

– «Он стал пользоваться большим уважением, – зашептала Ельга слова из саги, – и конунг отдал за него свою единственную дочь…»