старая товарка легко узнала их, как могли они признать ее — с этим высоким горбом на спине? Она казалась им не кваггой, а каким-то страшным чудовищем. И хоть она каждый раз, когда могла перевести дыхание, издавала свое громкое «куа-а-г», как бы окликая товарищей, ничего не выходило. Они не останавливались, не слушали ее.

Что же тем временем делал Гендрик? Ничего. Он ничего не мог предпринять. Не мог остановить неистовый лет своего скакуна. Не смел выскочить из седла. Если б он отважился на это, он бы убился об острые камни или сломал себе шею. Он ничего не мог предпринять — и только старался крепче держаться в седле. Что думал он при том? Сперва он не задумывался и смотрел на свое приключение довольно легкомысленно. Потом, проскакав третью милю, несколько обеспокоился; а на пятой миле уже признался самому себе, что попал в очень скверную историю.

Но вот уже и пятая миля легла позади, за ней шестая, седьмая, а квагги все еще бешено несутся вперед: табун — подгоняемый страхом утратить свободу, горбатый отщепенец — желанием вновь ее получить. Гендрику было теперь сильно не по себе. Где он? Куда его увлекают квагги? Быть может, в пустыню, где он заблудится и погибнет от голода и жажды… Скалы остались на много миль в стороне, и он уже не сказал бы, в какой. Даже если бы он мог как-нибудь остановиться, он не знал бы, куда повернуть. Не нашел бы дороги!

Его опасения перешли в тревогу. Он не на шутку испугался. Что делать? Спрыгнуть на землю, рискуя сломать себе шею? Но если он и не сломает шеи, то лишится квагги и седла в придачу, не говоря уж о потерянной канне. И придется пешком добираться до лагеря, где его еще поднимут на смех. Все равно, пусть! Оставаясь в седле, он рискует жизнью. Квагги могут проскакать без остановки двадцать, нет — пятьдесят миль. Они не выказывают признаков усталости, ничуть еще не запыхались. Нужно спрыгнуть наземь и расстаться с кваггой и седлом.

Решение сложилось, и Гендрик уже готовился привести его в исполнение. Он обдумывал, как вернее избежать ушибов при падении, высматривал место помягче, когда вдруг его осенила счастливая мысль. Он вспомнил, что, укрощая эту самую кваггу и объезжая ее под седло, он широко пользовался одним совсем простым приспособлением — наглазником. Наглазник представлял собою всего-навсего кусочек мягкой кожи, которая надевалась животному на глаза; однако при всей своей простоте это приспособление оказывало самое верное действие, и квагга из строптивой, брыкающейся и рычащей твари превращалась в смирную лошадку. И вот Гендрик подумал теперь об этом способе.

Правда, у него не было при себе наглазника. Нельзя ли чем-нибудь его заменить? Носовым платком? Нет, он слишком тонок. Ага! Курткой! Куртка подойдет. Мешало ружье. Надо освободить от него спину. Спустить его на землю. На обратном пути можно будет его подобрать. Карабин был спущен на землю со всей возможной осторожностью и вскоре остался далеко позади. В мгновение ока Гендрик снял с себя куртку. Как же приладить ее так, чтобы закрыть квагге глаза? Куртку-то ни в коем случае нельзя выпускать из рук.

Секунда размышления — и находчивый мальчик выработал план. Он наклонился, продел рукава куртки под горло квагге и завязал их крепким узлом. Куртка лежала теперь на шее животного таким образом, что воротник приходился у загривка, а полы ближе к ушам. Затем Гендрик нагнулся как только мог вперед и, вытянув руки во всю длину, стал двигать куртку вверх по шее квагги, пока полы не упали ей через уши на морду.

Даже в таком склоненном положении всадник едва удержался в седле. Как только плотное сукно надвинулось квагге на глаза, та мгновенно застыла, точно подстреленная на скаку смертельной пулей. Однако она не упала, а только остановилась как вкопанная, дрожа всем телом. Конец ее неистовому галопу!

Гендрик соскочил на землю. Он не боялся, что ослепленная квагга попытается убежать; она и не пыталась. В несколько минут узда была надежно налажена. Гендрик, с курткой на плечах, снова твердо сидел в седле. Квагга почувствовала себя побежденной. Старые товарищи, соблазнившие ее выйти из повиновения, скрылись из виду; угнетенный новой разлукой, скакун покорился и удилам и шпорам, повернул и уныло пустился в обратный путь.

Гендрик не имел представления, где его дорога. Он направился, придерживаясь следов табуна, к тому месту, где спустил свое ружье, которое и подобрал, проскакав мили две. Не было солнца в небе, не было ничего, что могло бы служить ему вехой, и он подумал, что самое верное — идти и дальше по следу; и хотя след без конца петлял и увел его прочь от канны, юный охотник засветло добрался до расселины в скалах, а вскоре после захода солнца сидел уже под сенью нваны, угощая жадных слушателей рассказом о своих злоключениях.

Глава 41. КАПКАН-САМОСТРЕЛ

К этому времени ван Блоому и его семье сильно стали докучать хищники. Вкусный запах, каждый день распространявшийся от жилья наших героев, а также кости антилоп, убитых на жаркое, привлекали четвероногих гостей. Гиены и шакалы постоянно рыскали вокруг, а по ночам с неумолчной омерзительной музыкой часами осаждали нвану. Правда, никто не боялся этих животных, так как ночью дети были в полной безопасности в своем воздушном жилище, куда гиены не могли к ним забраться, но все же их присутствие было крайне неприятно. Из-за них нельзя было оставить внизу ни кусочка мяса, ни овчины, ни ремня — ни одной кожаной вещи. Эти хищники все размалывали своими зубами и пожирали. Они, случалось, выкрадывали целый окорок антилопы, а однажды испортили Чернышу седло, выев всю кожаную часть. Словом, гиены сделались так назойливы, что необходимо было принять меры к их истреблению.

Стрелять по ним было не так-то просто. Днем они вели себя осторожно и прятались либо в пещерах среди скал, либо в норах трубкозуба. По ночам они становились смелее и подходили к самому жилью, но тогда темнота не позволяла хорошенько прицелиться, а наши охотники