Вечером, накануне нашего отъезда, Сартр устроил пресс-конференцию. Перед самым ее началом один журналист из числа наших друзей шепнул ему, что отряды уже высаживаются в районе Сантьяго. Сартр тем не менее заявил в присутствии прессы, радио и телевидения, что не верит в немедленную интервенцию Америки: в разгар избирательной кампании республиканская партия не станет компрометировать шансы Никсона, взяв на себя ответственность за сомнительную авантюру. Вместе с журналистами из «Революсьон» мы пошли ужинать в бар-ресторан бывшего «Хилтона», переименованного в «Гавану-Либре». Наши друзья то и дело вставали из-за стола, чтобы позвонить: новость о нападении подтверждалась. «Мы их выкинем», – мрачно говорили они. На следующий день слух был опровергнут, но это лишь отсрочка, считали все кубинцы.

Кастро мы не видели. А в день отъезда встретились с Дортикосом; это была годовщина гибели Камило Сьенфуэгоса, почитавшегося почти так же, как Кастро, год назад его самолет упал в море. По улицам проходили шествия студентов, рабочих, служащих, женщин и детей, они несли венки и букеты, которые бросали в океан. Пока мы разговаривали с президентом, Хименес звонил секретарше Кастро: он находился в окрестностях Гаваны и просил подождать его. Невозможно, было шесть часов, самолет вылетал в восемь. Хименес отвез нас в отель, и мы поднялись за чемоданами. Собираясь спуститься, мы нажали на кнопку лифта, лифт пришел, дверцы открылись, появился Кастро в сопровождении четырех бородачей и Эдит Депестр. Он не утратил ни своей веселости, ни своей душевной теплоты. Кастро посадил нас в свою машину. Что мы видели? Чего не видели? Проехать было трудно, дорогу преграждали шествия, и толпа останавливала машину с криками «Фидель! Фидель!». «Я покажу вам университетский городок», – сказал Кастро, когда мы наконец выехали из Гаваны. Я прошептала: «Но самолет вылетает в восемь часов…» – «Подождет!» Самая большая казарма Гаваны была преобразована в ансамбль палаток, строений, спортивных площадок. Мы взглянули на них, затем под предлогом сокращения пути шофер повез нас по темным грунтовым дорогам с рытвинами. «Самолет улетел», – говорила я себе. В аэропорту заграждения были сняты, машина доставила нас на летное поле к самолету, который как раз проверяли механики: это было надолго. Не обращая внимания на запреты, Кастро держал во рту огромную сигару в нескольких метрах от моторов. «Высадка неизбежна, – сказал он. – Но неизбежно и то, что мы их отбросим. И если вы услышите разговоры о том, что я убит, не верьте ни слову».

Он уехал. Хименес, Эдит, Отеро и другие друзья повели нас ужинать в буфет. В аэропорту полно было людей, смотревших на нас с неприязнью. «Они ждут самолет на Майами и не вернутся назад». Одежда указывала на их классовую принадлежность. Когда объявили: «Пассажиры на Майами», они бросились к выходу.

Мы взлетели. Была посадка на Бермудах; я рассчитывала еще на одну – на Азорских островах, но она задерживалась. «Вот они!» – подумалось мне, когда появилась земля. Но острова не кончались. И мне показалось, что я узнаю цвет земли, ее рельеф, ее контуры, зелень реки – Тахо. То была Испания, снежные хребты гор, Мадрид, до которого мы долетели за четырнадцать часов и где день уже клонился к концу. Другой самолет доставил нас в Барселону.

Своим друзьям мы назначили встречу в отеле «Колон»; того, который я знала прежде, уже не существовало, сообщили нам журналисты, поймавшие нас по прибытии. Зато возле собора открылся другой, под тем же названием и очень приятный. На следующий день мы встретили там Боста и Пуйона. Они подробно рассказали нам обо всем, что произошло начиная с сентября. Процесс Жансона, «манифест 121» заставили коммунистическую и социалистическую молодежь, профсоюзы, компартию, Объединенную социалистическую партию выступить против войны. Синдикалисты и университетские преподаватели выдвинули лозунги «за мирные переговоры». Профсоюзы поддержали организованную 27 октября Национальным союзом студентов Франции манифестацию, имевшую, несмотря на стычки и полицейские дубинки, огромный успех. Санкции против «121» вызвали многочисленные протесты. Актеры телевидения начали забастовку в знак солидарности с Эвелиной, изгнанной из программы. Между тем Лорана Шварца лишили кафедры в Политехнической школе, отстранили от должности преподавателей, а также Пуйона и Пенго, статс-секретарей Национального собрания. Национальный союз ветеранов Алжирской войны требовал «сурового наказания для несознательных и в особенности для предателей». Центральный комитет партии «Союз в защиту новой республики» заклеймил деятельность «так называемых интеллектуалов». Национальный союз офицеров запаса требовал принятия мер. Список «121» был вывешен во всех офицерских столовых и так далее. Под особым прицелом оказался Сартр. Его свидетельство вызвало ярую ненависть к нему. По телефону Ланзманн, задержавшийся в Париже, просил нас, так же как и его товарищи, возвращаться на машине: если мы полетим самолетом, Сартра ожидает шумный прием в аэропорту, начнутся стычки, он неизбежно ответит журналистам таким образом, что полиция арестует его. Сегодня я думаю, что лучше было бы как можно шире разрекламировать «121», однако мы послушали друзей, чью обеспокоенность я понимаю, ибо не бояться за другого – значит проявлять легкомыслие. Мы погуляли по Барселоне, которую Сартр увидел вновь с большим удовольствием, чем Мадрид, я же всегда была счастлива, оказавшись на проспекте Рамблас. Мы посетили Музей каталонского искусства и на следующий день ближе к вечеру направились к границе.

На протяжении двух месяцев пресса столь щедро осыпала Сартра оскорблениями – предатель, враг французов и так далее, – что мы ожидали очень плохого приема во Франции. Когда мы подъехали к таможне, было уже темно. Бост понес в полицию четыре паспорта и вернулся. Нас хотел видеть комиссар, ему придется предупредить Париж о нашем приезде, извиняющимся тоном сказал он. Одного из своих подчиненных он послал купить для нас газеты, предложил нам сигареты и сигары – наверняка конфискованные у туристов – и, прощаясь с нами, попросил оставить подпись в его золотой книге. Он посоветовал нам сообщить о себе в полицию сразу по возвращении. Ночь мы провели в Безье. После стольких иностранных великолепий утром я была взволнована, вновь увидев под бледно-голубым небом золотистую нежность платанов, воспламененные осенью виноградники и, вместо разбросанных на пустырях лачуг, настоящие деревни. Суждено ли мне когда-нибудь вновь полюбить эту страну?

В Париже первой нашей заботой было стать обвиняемыми. Адвокатом мы взяли Ролана Дюма, защищавшего обвиняемых на процессе Жансона, он обязался предпринять необходимые шаги. Полицейские, проявив необычайную любезность, пришли ко мне домой: самый молодой, надменный и в то же время смущенный, поранил себе палец, печатая наши показания, и испачкал кровью клавиши. Комиссар М. помог нам составить наши заявления и как-то разнообразить их. Настойчивость, с какой «121» стремились очернить себя, сначала удивляла его, теперь он только улыбался. «В этом вы можете не сомневаться, обвинение вам обеспечено», – заявил он в заключение ободряющим тоном. Но нет. Накануне того дня, когда мы должны были явиться, следователь сказался больным. Была назначена новая встреча, однако в последнюю минуту ее снова отложили sine die [65] под нелепым предлогом, что касающиеся нас документы находятся в прокуратуре. Затем было объявлено, что список обвиняемых закрыт. Неизменно обеспокоенная собственным величием, власть сочла уместным лишить служащих работы, но не желала представать в глазах мира как гонитель известных писателей. Она надеялась разбить единство «121», щадя одних и сохраняя угрозу, нависшую над другими. Чтобы помешать этой игре, Сартр созвал пресс-конференцию. Перед тридцатью французскими и иностранными журналистами, собравшимися у меня в квартире, он объяснился по поводу манифеста и рассказал о нынешней ситуации. Пресса весьма кратко изложила его заявления. И инцидент был закрыт.