— Иди, Рафинька, иди, постой немножко на могиле папы и подумай о нем, — говорила Бабушка, и, пока я стоял там и думал, как хорошо было бы мне, если бы он был жив, она уже отламывала тонкую сосновую веточку, высыпала ведра на каменную тропку меж могилами и принималась хлестать по сабрам этой игольчатой веткой, чтобы сбить с них колючки.

— Постыдись, геверет![154]Здесь кладбище погибших! — закричал появившийся внезапно сторож — в помятом хаки, в черном берете и с выражением крайней значительности на лице.

— Я привела своего внука на могилу его отца, который был офицером и врачом Армии обороны Израиля, — ответила Бабушка тоже со значительностью. — Так что ты лучше сам постыдись, пожалуйста. — И проводила удаляющуюся пристыженную спину сторожа суровым взглядом и долгим цоканьем.

Там, на военном кладбище, мы с ней съедали еду, которую она «захватила на дорогу». Она макала крутое яйцо в кучку соли, откусывала помидор и, выстрелив струей помидорного сока, вежливо говорила «прошу прощения», хотя никто из павших не жаловался, а потом, на обратном пути, — она с двумя полными ведрами, висящими на крюках ее искривленных пальцев, а я, горделиво, с шестами и ножами, — громко, во весь голос, подсчитывала, сколько мы заработали на этом походе.

А когда мы уже входили в наш жилой квартал и шли вблизи дома дяди Авраама, она неожиданно говорила: «Подожди меня тут минуточку, пожалуйста», — открывала ворота в каменной стене и исчезала внутри.

Я думал, что она хочет угостить Авраама сабрами и финиками, но ведра оставались рядом со мной. Тогда я еще не знал правду и не понимал, почему она не хочет, чтобы я тоже вошел, но не осмеливался пойти за нею.

Минутой позже она выходила, и мы шли домой. Она прятала финики в холодильник, который оставил ей в наследство Наш Элиезер, а сабры раскладывала на старых газетах, разостланных на шахматном столе, который изготовил дядя Авраам, том шахматном столе, который когда-то был большим валуном, а потом фигурой каменного мужчины, а потом каменной скамейкой. Мы садились по обе его стороны, и она учила меня чистить сабры маленьким острым ножом: обрезать с двух концов, аккуратно надрезать, не слишком глубоко, вдоль животика и развернуть разрез в стороны. Тогда сабра обнажала свою мякоть — иногда бледновато-желтую, иногда оранжево-красноватую, но всегда пахучую, приятную на вкус и помеченную черными точками семян. Мы очищали сабры, укладывали и их на холод, и меня просили держать глаза открытыми и следить, чтобы Черная Тетя не подошла к холодильнику и не съела их подчистую еще до того, как они достаточно охладятся.

А ночью, когда несколько крохотных колючек — все-таки ухитрились! — оповещали о своем присутствии в моем теле, и я начинал ворочаться и стонать, и не мог уснуть, Большая Женщина собиралась из всех своих комнат в мою. Десять рук снимали с меня простыню. Вспыхивали пять фонариков. Глаза выискивали. Пинцеты взметались. Большая Женщина сидела вокруг моей кровати и вылавливала боли из наготы моего тела.

ЖЕЛТОГО КОТА Я УБИЛ

Желтого кота я убил в день своей бар-мицвы, после положенного сиденья на «веселом стуле», и после именин, которые устроили мне пять моих женщин, и после того, как все гости были отправлены домой и все до единого подарки были распакованы.

То был единственный раз, когда Большая Женщина позволила моим одноклассникам и другим детям квартала войти в наш дом, и они ходили по комнатам, громко удивляясь: «Какая у вас большая квартира!.. У тебя есть отдельная комната, Рафи?.. Откуда у вас столько денег?..» И прочие подобные удивления.

Пришли и несколько слепых детей. Влекомые, точно ночные бабочки, к слепящей лампе волшебного фонаря и жаждущие коснуться его. Моя сестра сказала:

— Там, снаружи, стоят еще несколько детей из Дома сирот. Это ты их пригласил, Рафауль?

— Нет, — сказал я.

— Ну, шойн![155]— сказала Бабушка. — Не хватает еще парочки сумасшедших из «Эзрат нашим», и нам будет полная радость. Вынеси им с веранды несколько конфет, но чтоб они мне не заходили внутрь.

Дети-сироты дрались, выхватывая друг у друга конфеты, а перед тем, как уйти, крикнули: «Слепых они пригласили войти, а нас нет».

Дядя Авраам тоже пришел, потому что я настоял, чтобы его пригласили, сел в угол и стал ждать, пока Рыжая Тетя выйдет из своей комнаты. Он принес мне самый лучший подарок из всех, которые я получил в тот день и, в сущности, за всю свою жизнь: из старого джутового мешка выплеснулся маленький и многоцветный источник счастья, которое только приемный и благодарный дядя способен даровать мальчику, что даровал ему этот титул. Там были армейский складной нож, кожаный пояс с тусклой медной пряжкой, пара новых тяжелых армейских ботинок — кожа у них была желтая, а подошвы подбиты гвоздями, — а также короткая трубка.

— Ты не кури ее сейчас, — сказал он. — Подожди еще несколько лет.

И еще там, внутри мешка, была маленькая записная книжка в переплете из льняной ткани и золотой «Паркер-51» с жемчужиной — та самая ручка, которую забрала Рона, когда ушла от меня. «Твою задницу я не могу взять, так отдай мне хотя бы ручку, — смеялась она. А когда я отказался, сказала: — Если ты мне ее не подаришь, я отсюда не уйду».

Там была также книга с изображениями первобытных людей, и полевой бинокль с компасом, который отражался в одной из линз, и пружина, чтобы укреплять мышцы пальцев, а главное — совершенно новая матрака со скругленной головкой и сверкающим металлическим кольцом на конце рукоятки.

— Возьми-возьми эту матраку, — сказал Авраам. — И не бойся. Это не для того, чтобы ты стал каменотесом, это для того, чтобы тебе легче было вспоминать. Мы, мужчины, нуждаемся в такой помощи, Рафаэль.

А когда все сладости были съедены, и все игры, организованные Черной Тетей, были окончены, и лампа волшебного фонаря уже остыла, и «веселый стул» снова стал обыкновенным стулом, и все ушли, и Большая Женщина убрала квартиру, и села, и с громким вздохом усталости разделилась на свои составные части — я вышел из дома.

Золотая стрелка нового «Паркера» сверкала на белизне моей рубашки, тяжелые новые ботинки желтели на моих ногах, новый пояс обнимал мою талию, и тяжесть нового складного ножа радовала мое бедро.

Я прошелся туда-сюда по грунтовой дороге в поисках детей, чтобы вызвать их зависть, и вдруг увидел, что Бризон-молочник забыл один из своих бидонов на обочине. Бидон был почти полон, а его крышка валялась на земле. Я хотел было подойти и закрыть его, но тут американский желтый кот соскочил со стены Дома слепых, опередил меня своими цокающими когтями, вспрыгнул на бидон и стал устраиваться на его краю, готовясь лакать молоко.

Он уравновесил себя осторожными, медленными движениями зада и хвоста, наклонился и погрузил голову и плечи в отверстие бидона. Я посмотрел на его наглые черные яйца и задние лапы, силящиеся удержать равновесие, и понял, что у меня никогда не будет более удобного случая выполнить волю Матери и доказать Большой Женщине, что я уже совсем взрослый.