день после выхода из больницы. Я позвонил ей вечером, домой, потому что в издательстве телефон помещался на столе Верыванны. Трубку взял Волобуй. Он боевито сказал «слушаю», а я вежливо поздоровался с ним и попросил, чтобы он был любезен и пригласил к аппарату Ирену Михайловну. Это получилось у меня ладно и церемонно, особенно к «аппарату». Волобуй поинтересовался, кто ее спрашивает, и я назвался автором повести «Куда летят альбатросы». Ждать пришлось минуты полторы, там что-то не спешили, и я успел мысленно увидеть трогательную и совсем безобидную для себя картину — Ирена в том своем темном детском платьишке стоит на кухне у плиты и что-то жарит. Скорее всего котлеты. Две маленькие — себе и дочери, и одну большую — ему. Сковородка там, конечно, добротная, чугунная, а ухватик раскалился, и поднять ее трудно. «Не торопись, я подожду, — сказал я ей молча. — Переверни еще раз вон ту, большую… Пускай лопает на здоровье».

— Очень хорошо, что вы позвонили, товарищ Кержун, — сказала она посторонне в трубку, — дело в том, что нам надо согласовать некоторые купюры…

Я молчал.

— Совершенно верно, — сказала она. — Но прежде чем приходить в издательство, позвоните мне завтра… скажем, ровно в час дня вот по этому телефону… Всего хорошего!

Я звонил из той своей будки у парапета моста. Я проторчал там минут пятнадцать, потом послонялся под каштаном, но было еще рано, и я никого не встретил, и во мне не было никакого страха. Ни перед кем.

На второй день была пятница — базарный день в нашем городе, и я с утра пошел на колхозный рынок и купил два пучка редиски, два больших свежих огурца и две пол-литровые кружки полуспелой вишни. Это из овощей и фруктов. А в магазине я купил халу, две банки сметаны и две шоколадные плитки «Аленка». Дома у меня было еще тридцать четыре рубля. Они лежали в словаре Павленкова, и я сходил домой, взял пятерку и купил три бутылки тракии. Все это я разложил и расставил на откидной крышке секретера, и получился скромный светлый стол, и нельзя было догадаться, что застлан он не скатертью, а обыкновенной новой простыней. Телефон-автомат помещался у нас в первом подъезде. Я нарочно спустился к нему задолго до условленного времени, — мне казалось, что там будет легче найти те два или три тихих, доверчивых слова, которые я мог бы сказать Ирене, чтоб пригласить ее к себе в гости. Такие слова в мире были, должны быть, но я их так и не нашел и возле телефона почувствовал что-то сродное стыду и страху за эту свою затею…

Ровно в час я опустил в щель автомата гривенник — так мне хотелось — и набрал номер ее телефона. Где то на краю белого света рывком сняли трубку, и она сказала:

— Лозинская.

— Это я, — осторожно сказал я ей.

— Здесь никого нет, — сказала она, — но дело вот в чем: в воскресенье я уезжаю в Кисловодск, поэтому…

— Зачем? — спросил я.

— Что? — не поняла она.

— Зачем в Кисловодск? — сказал я.

— Ну в отпуск, боже мой… Алло!

Я отозвался. Она сказала, что ей надо передать мне рукопись, но не в издательстве, поэтому не мог бы я часов в пять подъехать, например, к тому месту на набережной, где мы когда-то встретились в дождь?

— Подъехать на «Росинанте»? — спросил я.

— Ну, наверно, — сказала она. Тогда я как о счастливой своей находке напомнил ей, что у меня нет водительских прав. Она помедлила и не совсем охотно сказала, что у нее с собой ее права. Я бы не мог в таком случае самостоятельно съехать хотя бы со двора? В рукописи много ее помарок и замечаний, и об этом следовало бы поговорить в машине, а не на улице.

— Конечно, — сказал я.

— Значит, условились. Ты что, неважно себя чувствуешь?

— Нет, очень хорошо, — сказал я и сообщил, что дома у меня есть свежие огурцы, редиска и вишни. Она серьезно заметила, что мне полезны сейчас витамины, и мы попрощались.

В пять часов я благополучно съехал со двора и остановился в конце своей Гагаринской улицы. Отсюда мне чуть-чуть виделась автобусная остановка, и каждую девочку-подростка, чинно выходившую из очередного автобуса, я принимал за Ирену, но она подошла к «Росинанту» сзади — добиралась, оказывается, на такси. Я не вышел из машины, потому что не узнал ее, — у нее была новая, волнисто взбитая прическа, сильно изменившая форму лба и всего лица, и одета она была в невиданное еще мной платье. И прическа, и это сиренево-стальное клетчатое платье делали ее старше и строже, и я сразу вспомнил о Кисловодске, Волобуе и об их совместной голубой «Волге». Конечно, они поедут туда на машине, всей семьей. Тем более что у нее есть права…

— Ты неважно себя чувствуешь? — сказала она вместо «здравствуй». Я забрал у нее папку со своей рукописью и освободил место за рулем. — Разве мы не здесь будем?

— Я думал, что ты сама не хочешь, — сказал я.

— Какой он маленький, бедненький, — ласково, как на ребенка, сказала она о «Росинанте» и погладила руль. Узкие выпуклые ногти на ее пальцах розовели лаком, — полностью собралась в Кисловодск, и я сказал:

— Да. Это, конечно, не «Волга».

Она коротко, вприщур взглянула на меня и включила зажигание. «Росинант» с подскоком сорвался с места. Вела она трудно. Ее чрезмерная пристальность и напряженность давили на меня, как ноша, и перед светофорами я тоже жал на воображаемый тормоз и переключал скорости. За городом ей немного полегчало.

— Ты и свою «Волгу» так водишь? — спросил я.

— Как?

Голос ее прозвучал жестко и упрямо.

— Старательно. Как и твой муж, — сказал я.

— Ну еще бы!.. Какие дополнительно будут вопросы?

— Больше ничего, — ответил я.

— Весьма признательна, — по слогам сказала она и в нарушение всех правил, не сбавляя скорость и не заглянув в зеркало, пересекла шоссе, — там, слева от нас, в сизом овсяном поле пробивался первый встреченный нами проселок, заросший ромашками и синелью. Тут, по цветам, она ехала тихо и неощутимо и за пригорком, скрывшим от нас шоссе, заглушила мотор. Тогда у нас выдалось несколько летучих секунд совершенно свободного и какого-то грозного времени, заполненного нашим обоюдным ожиданием чего-то громадного, опасного и неотвратимого, и когда ничего не случилось и мы молча и настороженно остались сидеть поодаль друг от друга, Ирена усталым и доверчивым движением взяла у меня рукопись.

— Так вот, вернемся к нашим баранам, — сказала она. — Помнишь, товарищ Кержун,