— Да, — сказал я. — «Окруженная грозовыми тучами, огромная и темная, неслась в мировом пространстве Земля».

— Верно. Но это не годится, — сожалеюще сказала она, и я подумал, что мог бы теперь поцеловать ее. — Ты ведь сам редактор и обязан понимать, почему это не годится.

— Не понимаю, — сказал я.

— Фраза очень уязвима. Что значит «огромная и темная?» Земля наша не вся темная. На ней есть и вечно светлое пятно, различимое с любого расстояния, — одна шестая ее часть, понимаешь?

— Ты это насчет «темной» серьезно? — спросил я.

— Вполне, — сказала она. — Я хочу, чтобы повесть твою напечатали. Очень хочу. И все мои правки преследуют эту цель, как говорит твой друг Владыкин. Между прочим, его вопросительные и восклицательные знаки, что он наставил на полях страниц, были мне очень полезны: он дотошный и осторожный редактор… Ну, пойдем дальше.

— Не нужно, пусть все остается так, как ты исправила, — сказал я и хотел взять у нее «Альбатросов». Она отшатнулась от моей руки за руль и оттуда подала мне рукопись растерянно и повинно. — Что ты делала вчера вечером, когда я позвонил? — спросил я.

— Я была на кухне, — сказала она.

— Котлеты жарила? Две маленьких и одну большую, да? Ты была в том своем черном платье, правда?

Она суеверно посмотрела на меня.

— Не надо, Антон… Дай мне спокойно уехать. Как же ты не понимаешь!

— Я нарву тебе цветов, ладно? — попросил я.

— Нет-нет, я не смогу… Мне придется их выбросить… Поедем скорей домой. К себе, — поправилась она. Ей не удалось самостоятельно развернуться на узком проселке, и мы поменялись местами. На шоссе, при виде встречных голубых «Волг», она медленно и натяжно вжималась в сиденье и отклоняла голову к дверце, чтобы быть подальше от меня. Я ехал по краю пропасти, и руль почему-то давил мне на мышцы так, как будто я нес машину на себе.

— Он что, всякий раз разыскивает тебя после пяти часов? — спросил я и, вспомнив волобуевский затылок, выругался отвратительно, как пьяный портовик. Ирена зажмурилась и приказала остановиться. Я подрулил к кювету, и она спустилась прямо в него и пошла там по запыленной траве в город — маленькая, жалкая, прибито перекосив плечи. У меня тогда разломно заболел затылок, поэтому, может, я и окликнул ее таким непутевым, испугавшим меня самого голосом. Она обернулась и побежала назад ко мне.

— Что случилось?

— Когда ты вернешься? — спросил я.

— Господи! Это же не я еду… Ну через двадцать четыре дня, двадцатого. Fie выходи, не выходи! Подожди тут, пока я сяду в автобус…

На нашем проселке, куда я возвратился немного погодя, плавал теплый сладкий дух травы, смытой шинами «Росинанта», гудуче сновали шмели, и в поле радостно били и били перепела, будто мир только что сотворился несколько мгновений тому назад.

Вернулся я в полночь. Дом воспаленно светился всеми окнами, кроме моего, — во дворе, за столом козлятников, тесно сидели несколько мужчин в брезентовых спецовках штукатуров и не очень весело пели «Шумел камыш» на мотив «Когда б имел златые горы». От этой их мужской заброшенной спаянности и пьяно взыскующих голосов на меня нахлынуло горькое чувство бездомности и одиночества, и я поднялся к себе с мыслью, что мне тоже надо напиться. Одному. Мой стол белел в полутьме комнаты как саркофаг, — низко свисал край простыни с крышки секретера, и я решил не включать свет, чтобы не лишаться сумрачной жалости к себе и к тем, что пели во дворе.

Я ничего не тронул на тарелке Ирены, — туда я еще утром положил самую крупную и твердую редиску, самые спелые вишни и лучший огурец.

— Ты не бойся, — вслух сказал я пустому стулу, на котором она должна была сидеть. — Я тебя никогда и ничем не обижу, и пусть мир будет наполнен одними чертьми… нет, чертями, я все равно не отступлюсь от тебя!

«А как ты это представляешь себе?» — спросила меня невидимая Ирена.

— Не знаю. Этого я не знаю… — сказал я. — Давай лучше выпьем еще. Ты же сама говорила, что тракия хорошее вино. Я все время буду сидеть поодаль от тебя, ты ничего не бойся.

«Конечно. Ты никогда не посмеешь испугать меня или обидеть».

— Никогда! Я очень боялся пригласить тебя к себе. «Почему?»

— Я подумал, что ты поймешь это неправильно. Просто дело, наверно, в том пенсионерском поверье, что будто жизнь таких вот перерослых одиночек, как я, заполнена различной сексуальной пошлостью.

«Этого я в тебе не боюсь. Но есть ведь и другое — моя собственная для тебя высота, на которой я хочу оставаться. Разве ты не потерял бы какую-то долю уважения ко мне, если бы я на самом деле сидела сейчас здесь?»

— Да, потерял бы. Впрочем, нет. Я бы тогда просто насторожился… Нет, опять не то. Это трудно объяснить словами.

«Но потеря, значит, была бы?»

— Да. Ты всегда должна оставаться на своей высоте. И хорошо, что я не решился пригласить тебя. Это значит, что у меня тоже есть своя высота, ты не находишь?

«Я ведь тебя еще не знаю».

— Но я же постеснялся пригласить тебя?

«Ну для этого достаточно элементарного чувства такта: я ведь замужняя женщина».

— Как же мне быть?

«Не знаю. Мне пора домой».

— Ты всегда будешь торопиться уйти от меня?

«Всегда».

— Возьми своей дочери шоколадку. Как ее зовут? Иренкой?

«Нет, Аленкой».

— Ну, прощай. Счастливой тебе дороги, — сказал я.

В ту ночь мне снились белые горы, а над ними, в небе, громадный черный шар с пронзительно сияющим на нем пятном…

До выхода на работу я восстановил водительские права, успел перепечатать и отослать в молодежный журнал повесть, безрезультатно наведался в милицию к своему следователю, закрыл бюллетень и отрепетировал предстоящий разговор с директором издательства о своей драке. Я даже составил конспект его предполагаемых вопросов и своих ответов, и моя ночная история приобрела на бумаге какую-то книжную убедительность, потому что в своих ответах директору я вынужден был отступать от правды. Я утаил, например, свой телефонный разговор с Иреной и не сказал, что первым ударил одного из нападавших. Поразмыслив, я решил удовольствоваться тут не двумя бутылками тракии, как сообщал следователю, а всего лишь одной, — не может того быть, чтобы самому директору не приводилось выпивать бутылку сухого вина! Взамен всего скрытого мне очень хотелось увеличить число бандитов и вооружить их не бабьим чулком с оловяшкой, а чем-нибудь посолиднее и потипичнее, ну хотя бы финками, но это я не стал