— Бальдр, — сказал он, и Слово, которое он произнес, эхом вырвалось из глоток всех десяти тысяч мертвых. — Бальдр, приди.

Мэдди не услышала Слова, но почувствовала его. Внезапно у нее кровь хлынула из носа, зубы заболели. Между ней и миром словно повис туман, и ей почудилось, будто она удлиняется и растягивается. Свет окружил тело Локи (думать о нем как о трупе все еще было невыносимо), и очень медленно его обличье начало блекнуть, меняться, так что, пока Мэдди наблюдала, цвет волос Локи стал другим, шрамы исчезли с губ, угловатые черты смягчились и разгладились, глаза открылись — не огненно-зеленые, как прежде, а солнечные, с золотыми искрами, цвета летней лазури.

Если постараться, еще можно было разглядеть Локи за новым обличьем, но это было все равно что смотреть на картину, на которую светит волшебный фонарь. Все было нечетким, невозможно было сказать, где кончается Локи и начинается Бальдр.

Мэдди зарыдала от горя.

Губы Хель раздвинулись в безмолвном изумлении.

Шепчущий удовлетворенно оскалил зубы.

И Бальдр Прекрасный, пленник Смерти последние пятьсот лет, вернулся к жизни, сперва сонной, а затем распахнутой, голубоглазой, изумленной.

— С возвращением, господин Бальдр, — произнесла Хель.

Но Бальдр почти не обратил на нее внимания.

— Погоди-ка, — сказал он.

Его рука взметнулась к лицу. Сквозь мерцание его обличья Мэдди все еще видела черты Локи, словно сквозь толстый слой льда, и, пока пальцы Бальдра ощупывали лоб, щеки, подбородок, его удивление все росло.

— Как странно, — произнес он и снова прижал пальцы к губам.

От прикосновения шрамы Локи на мгновение проявились, затем снова поблекли — проявились — поблекли — проявились…

Ладонью он нащупал чары на руке. Кен, перевернутая, светилась раскаленной белизной.

— Погоди-ка, — повторил Бальдр. — Что-то не припомню, чтобы я был Локи.

Пастор с тупым равнодушием прислушивался к звукам, доносящимся издали. Его Охотница проиграла, его враг воспрял, его жена оказалась кем-то вроде пророчицы — впрочем, какое ему дело? Какое ему дело до чего бы то ни было теперь, когда он утратил Слово?

Он посмотрел на Этель, которую окружали асы. С одной стороны от нее стоял Дориан, с другой — дурацкая хрюшка. Даже гоблин с ними, подумал Нат и внезапно остро пожалел себя, когда понял, что никто не смотрит на него, что он может просто встать и уйти в пустыню, и никто не станет скучать по нему, никто не заметит, что он ушел. Для них он словно пустое место, даже проклятую свинью уважают больше…

«Кончай ныть, парень, ради богов!»

Нат подскочил, словно его булавкой укололи.

«Кто здесь? Кто это говорит? Экзаменатор?»

Но Нат понял, что это голос не экзаменатора. Он звучал в его голове не громче шепота — и все же пастор знал его, слышал его, словно сквозь сон…

А затем понимание пронзило его, словно хлестнув наотмашь.

«Так это же мой голос», — подумал Нат, поднимая голову. За этой мыслью пришла другая, которая зажгла его глаза внезапным рвением и заставила сердце колотиться.

Возможно, ему не нужен Элиас Рид.

Рид — всего лишь солдат многотысячной армии. А у многотысячной армии должен быть генерал — генерал, чьи силы неизмеримо больше, чем у любого пехотинца, генерал, который может отблагодарить за помощь в стане врага…

Нат посмотрел на Хорошую Книгу в руках. Лишенный сил, которые экзаменатор принес ему, пастор увидел, что она всего лишь бесполезный балласт, и бросил книгу без раздумий. Сейчас для него важнее был нож в кармане, простой складной нож, какие носят все сельские жители, но наточенный до смертельной остроты.

Нат знал, куда бить. Он использовал его много раз, когда был мальчиком и охотился с отцом на оленей в лесу Медвежат. Никто не заподозрит его. Никто не подумает, что он на это способен. Но когда настанет время, он будет знать, что делать…

Так что Нат встал и присоединился к группе. Пастор брел за ней и наблюдал, ожидая удобной возможности. Свет Хаоса струился на равнину. Боги и демоны шли на войну.

— О боги! — сказал Хеймдалль. — Их так много…

Они подошли к краю линии фронта, которая простиралась шире, чем они когда-либо себе воображали. В поддельной перспективе владения Хель казались бесконечными и вымощенными мертвыми от горизонта до горизонта.

Кем бы они ни были в жизни, думал Один, в смерти члены Ордена слились в одно последнее Общение. Смертоносный рой, вооруженный единственным Словом, которое, когда будет произнесено, умножит свою силу в десять тысяч раз.

Один уже чувствовал, как Слово творится: волосы на загривке встали дыбом, земля дрожала, облака перемещались и кружились. Если бы в этих облаках были птицы, они бы упали на землю. В действительности даже мертвые чувствовали Слово и неслись следом подобно пыли в вихре статического электричества.

Один знал, что они ждут какой-то команды, какого-то нового приказа, который приведет их в движение. Все они молчали с закрытыми глазами, все были сосредоточены нерушимым вниманием мертвых. Колонна тянулась на многие мили, и все же остроглазый Страж, похоже, что-то видел за ней — что-то невозможное, сказал он себе, и все же если бы он не знал, то почти бы поклялся…

А затем по долине разнесся грохот — молчаливый резонанс, который пронзил слушателей до самого сердца и даже глубже.

Браги услышал его как звук порванной струны.

Идун услышала его как безмолвный всхлип умирающего.

Фрейя услышала его как звон разбитого зеркала.

Хеймдалль услышал его как крылья черной птицы.

Фрей услышал его как вой ветра смерти.

Скади услышала его как шорох скользящего льда.

А Один услышал его как отголосок Старых дней, тихое шипение древней злобы, и внезапно понял, не все, но кое-что. И когда десять тысяч мертвых вновь открыли глаза и заговорили как один, все услышали Слово, которое было произнесено, дразнящий, соблазнительный шелест Слова, который повис над пустыней подобно далекому дымовому сигналу под грязными тучами.

«Один», — прошептало оно.

— Я слышу тебя, — отозвался Генерал.

«Тогда приди, — сказало оно. — Приди ко Мне».

И на глазах у ванов десять тысяч единым плавным движением раздвинули ряды и колонны, оставив на песке узкий проход.

Один улыбнулся и шагнул вперед с посохом в руке.

Хеймдалль дернулся было, чтобы повести его.

Колонна мертвых задрожала. Двадцать тысяч глаз снова открылись, и десять тысяч голов повернулись к нему. От общего количества их внимания у Стража заныли зубы.