после смерти Оппенгеймера. Его кончина, вызвавшая огромный резонанс во всем мире, высветила важность всех относящихся к Оппенгеймеру свидетельств, и это, очевидно, и побудило Берберову взяться за перо.

Судя по рукописи, она работала над воспоминаниями исключительно тщательно, перепечатывая и подклеивая куски текста, а затем снова их редактируя. Правда, вместо нескольких дат она была вынуждена оставить пробелы (дневник к тому времени, очевидно, был уничтожен), видимо, собираясь их заполнить позднее и тогда перепечатать рукопись начисто. Но эти пробелы так и не были заполнены, а рукопись – перепечатана. Берберова, возможно, собиралась еще что-то изменить или добавить, и, скорее всего, она так бы и сделала, если бы стала писать продолжение автобиографии, где собиралась рассказать об Оппенгеймере (его имя в плане «Книги» стояло под номером 5).

И если в первых биографиях «отца атомной бомбы» авторы не имели возможности говорить о его семейных проблемах открыто, то после смерти вдовы Оппенгеймера (в 1972-м) и самоубийства его дочери Тони (в 1977-м) ситуация стала постепенно меняться[924]. Начиная с середины 2000-х годов появился целый ряд фундаментальных исследований, однако и на фоне всех этих книг записки Берберовой не теряют своей значимости. Они выставляют трагическую фигуру Оппенгеймера в еще более трагическом свете, свидетельствуя о той тоске по любви и сочувствию, которая снедала его в последние годы.

Этот факт внутренней жизни Оппенгеймера остался неизвестен его биографам, но наличие подобной лакуны удивления не вызывает. Об исключительной закрытости Оппенгеймера в один голос твердили все знавшие его люди, и о том же свидетельствует его внушительный архив, включая обширную переписку [Monk 2013: 694]. Однако к Берберовой Оппенгеймер повернулся совсем другой своей стороной.

Наверное, она не была единственным человеком, с кем он позволял себе быть столь обезоруживающе откровенным, однако авторы его биографий затрудняются назвать в этом плане чьи-либо конкретные имена, за исключением Руфи Толман. Но Руфь не оставила об Оппенгеймере воспоминаний и практически все его письма уничтожила перед смертью. А в отсутствие этих документов записки Берберовой обретают особую ценность.

Однако эти записки важны не только для биографии Оппенгеймера, но – в неменьшей степени – и для собственной биографии Берберовой. Внушительный ряд знаменитостей, с которыми ее столкнула судьба и которые не остались равнодушными к ее женскому очарованию и человеческой незаурядности, пополнил не кто-нибудь, а Роберт Оппенгеймер. А это, согласимся, выглядит эффектно.

«МОЛОДЫЕ, УМНЫЕ ЛИЦА…»

«Моя жизнь ждет меня там, в университетском городке…» – писала Берберова на заключительных страницах «Курсива», с нежностью вспоминая «молодые, умные лица» своих студентов и аспирантов. Речь, естественно, шла о Принстоне, где она преподавала уже несколько лет. Однако в то время Берберова полагала, что сообщать хоть что-нибудь конкретное о своей работе в одном из лучших американских университетов еще слишком рано, оставляя эту задачу на будущее. Рассказать о своей академической карьере она собиралась в продолжении автобиографии, планируя написать там о своих непосредственных учениках, а также об аспирантах и молодых профессорах других университетов и колледжей, кто в свое время обращался к ней за советом и помощью.

* * *

Уходя весной 1971 года по возрасту на пенсию, Берберова сделала в дневнике пространную запись, в которой подводила итоги своей преподавательской деятельности в Принстоне:

За 8 лет у меня было 7 диссертаций. Из них 2 были [сделаны] аспирантами, специально пришедшими в Принстон ради меня (J<ohn> M<almstad> and [Gary] Kern).

5 стали профессорами ([Henry] Hedr<ick>, [Benjamin] Dees, [Gary] Kern, [Virginia] Benn<ett>, [John] Malmstad).

2 стали главами департаментов (Hedr<ick>, Dees). 3 работали с неопубликованными архивными материалами (Hedr<ick>, Malmstad, Kern).

1 открыла новые пути – темы и проблемы в поэтике (Carol An<schuetz>).

4 стали моими близкими друзьями (Dees, Malmstad, Benn<ett>, Carol).

3 [упомянуты] в завещании (J<hon> M<almstad>, C<arol> An<schuetz>, V<irginia> B<ennet>)[925].

Замечу сразу: свое завещание Берберова будет переделывать с тех пор не единожды – под влиянием менявшихся обстоятельств. Обстоятельства изменятся и в данном случае: сойдут на нет отношения с двумя ее аспирантками, чья преданность не вызывала в то время ни малейших сомнений.

Позднее обида на своих учениц потеряет для Берберовой былую остроту. Задумывая продолжение автобиографии, она, очевидно, не собиралась углубляться в суть конфликта и сетовать на чью-либо неблагодарность. Перечисляя тех, кто защитил под ее руководством диссертации, Берберова, судя по плану книги, хотела построить рассказ и о Беннетт, и об Аншютц в доброжелательных тонах. Ей было важно отметить, что обе аспирантки прониклись в свое время ее энтузиазмом по отношению к Белому, выбрав его творчество в качестве темы своих работ (Беннетт писала о воспоминаниях Белого, а Аншютц – о двух его романах, «Котике Летаеве» и «Крещеном китайце»).

Третьим аспирантом, кому Берберова сумела привить интерес к Белому, был Джон Малмстад, написавший под ее руководством две диссертации – магистерскую и докторскую. «Было очень приятно работать с человеком, который знал хорошо Андрея Белого, это не каждый профессор может дать своим студентам», – подчеркивал Малмстад[926]. Именно научные заслуги этого аспиранта Берберовой, ставшего ведущим специалистом по Белому мирового масштаба, дали впоследствии основания говорить о ее «огромной роли» в развитии американского беловедения[927].

Малмстад изначально (и навсегда) был главной гордостью Берберовой. А потому она не упускала возможности представить его своим знакомым, в том числе и самым именитым. В ее доме Малмстад неоднократно встречался с Романом Якобсоном, с Николаем Набоковым, а однажды познакомился с Джорджем Баланчиным, которого привел друживший с ним Набоков[928].

Малмстад, со своей стороны, относился к Берберовой с благодарностью и восхищением. Свое отношение к ней он позднее сравнил со своим отношением к Н. Я. Мандельштам, с которой ему удалось познакомиться во время приезда в Москву зимой 1966 года [Malmstad 2002]. Это знакомство, как писал Малмстад, представляло для него исключительную ценность не потому, что Надежда Яковлевна была женой великого поэта, и не потому, что она знала столько известных людей, а в силу значительности ее собственной личности. По той же самой причине, добавлял Малмстад, он всю жизнь дорожил общением с Берберовой [Malmstad 2002: 491]. Неслучайно он столь охотно и подробно говорит о ней в своих интервью.

По окончании аспирантуры Малмстад переехал в Нью-Йорк, получив профессорское место в Колумбийском университете. Пользуясь близостью Нью-Йорка к Принстону, он старался приезжать к Берберовой «раза три-четыре в месяц»[929]. Когда в середине 1980-х ему предложили перейти в Гарвард, то встречи с Берберовой стали, естественно, реже, но звонки и письма продолжались вплоть до самой ее кончины. В архиве Берберовой переписка с Малмстадом, шедшая на протяжении почти трех десятилетий, занимает целых шесть папок!

Эта переписка была особенно интенсивной в течение девяти месяцев, с осени 1966-го по лето 1967-го, когда Малмстад находился на стажировке в Советском Союзе. Так как он должен был ехать в Ленинград, Берберова снабдила его рекомендательным письмом к своему ленинградскому корреспонденту – В. Н. Орлову. Вскоре по приезде Малмстад встретился с профессором Ленинградского университета Д. Е. Максимовым, в семинаре которого он стал заниматься. Через Максимова Малмстад познакомился с крупнейшими ленинградскими филологами как старшего, так и младшего поколения.

Несмотря на занятость, Малмстад регулярно слал Берберовой подробные отчеты о том, что он делает и с кем общается, а она незамедлительно ему отвечала. Получив один из первых отчетов, Берберова писала:

Мой дорогой Джон-Ваня, вчера пришло Ваше длинное письмо и я скажу Вам прямо: это было для меня событием. <…> Во-первых, я увидела, какой Вы сами замечательный человек, что могли