Мамино здоровье резко ухудшилось в 1981 году, когда ей пришлось перенести пятичасовую операцию на желчном пузыре и провести в больнице два с половиной месяца. Она страдала от всех возможных осложнений – сначала у нее началась пневмония, а позже, когда она пришла в себя, инфекция поразила мозг, и потребовалось несколько недель, чтобы побороть ее. Первые дни после операции каждые четыре часа ей давали большую дозу демерола, и она настояла на продолжении приема лекарства до окончания пребывания в больнице. Когда врачи пытались снизить дозу, она начинала стонать от болей (мнимых или реальных) и требовала вернуть прежнюю схему лечения. К моменту выписки у нее развилась серьезная зависимость. Помню, как меня поразило, что она считала демерол едой. Как-то раз во время очередного визита я застала ее с чашкой желе. Она подробно рассказала, какую боль ей причиняет еда, и заявила, что нуждается только в чае и лекарствах.

– Выйди, мне нужно судно, – сказала она и позвонила медсестре.

Я вышла, понимая, что она сейчас попытается выпросить инъекцию вне очереди. Мама смотрела мне вслед усталым, невыразительным взглядом, в котором не было ни грамма любви. Она будто говорила: мне наплевать на весь мир, мне наплевать, увижу ли я тебя снова, ты для меня теперь всё равно что весь остальной мир, мне нужен только демерол.

За несколько дней до выписки мне позвонил врач родителей Айседор Розенфельд, замечательный доктор, безгранично преданный своим пациентам:

– Как мне уговорить ее отказаться от демерола? – спросил он. – Каждый раз, когда я пытаюсь снизить дозу, Алекс говорит: пожалуйста, не надо, мне невыносимо видеть ее страдания. Но я не имею права выписывать ей лекарства, если не зарегистрирую ее как наркоманку.

Я объяснила, что никогда не могла говорить с Алексом о маминых зависимостях, что в период ее пьянства я поняла: его забота лежит в основе их брака, и он разбирается с такими вещами в одиночку.

– Возможно, вам придется ее зарегистрировать, – сказала я чуть не плача.

Айседор сердито вздохнул:

– С такими дозами она превратится в овощ.

Чтобы продолжать инъекции дома, наняли сиделок. Поскольку Алекс рвался в свою студию, сиделки ездили с ними в Коннектикут. С одной из них, Рейган, я по утрам, пока мама не проснется, играла в теннис – это была симпатичная, искренняя женщина тридцати с чем-то лет с рыжими волосами и спортивной фигурой. В эти месяцы Рейган стала единственной, кроме мужа, с кем я могла говорить о маминой зависимости. Она откровенно не одобряла ее поведения.

– Ваша мать из тех, кто счастлив только под кайфом, – объяснила она, пока мы отдыхали между сетами. – Кайф для нее важнее всего в жизни.

Я рассказала Рейган, как мама злоупотребляла бензедрином и нембуталом в годы работы, как выпивала, выйдя на пенсию.

– Что и требовалось доказать, – ответила она. – Наркоманами не становятся, ими рождаются.

Возможно, Рейган чересчур критично относилась к Татьяне, но она не желала мириться с отговорками Алекса, сводившимися к тому, что мамину зависимость нельзя не только обсуждать, но даже упоминать. Через полгода на смену Рейган пришла тихая филиппинка лет сорока, Мелинда Печангко, которая держалась с большим достоинством и полюбилась маме еще в больнице. Мелинда завязывала темные волосы в гладкий узел, вела себя спокойно, но дружелюбно, а смех у нее был тихий и мягкий. Она родилась в семье санитарного инспектора филиппинского острова Висайя, у нее было семеро братьев и сестер, и перед тем, как стать медсестрой, она прошла непростую подготовку – каждый день ей приходилось преодолевать десятки километров по болотам и принимать роды, порой имея в своем распоряжении разве что банановые листья. После переезда в Штаты она стала специализироваться на интенсивной терапии и много лет была старшей сестрой отделения.

Но, несмотря на непростую жизнь, Мелинда сохранила в себе благородство и внутреннее достоинство, которое восхищало маму. Днем она носила элегантные твидовые костюмы, а вечером, если шла с родителями в гости к Оскару де ла Рента, надевала скромные черные шелковые платья и жемчужные украшения. В этих случаях Мелинда вела себя особенно сдержанно – она говорила, что соблюдает строгую диету, и уходила наверх, чтобы посмотреть телевизор, пока остальные гости веселились, и спускалась только чтобы позвать маму на очередной укол.

– Какое благородство! – восклицала мама, когда сиделки не было рядом. Мелинда отличалась от своей предшественницы тем, что в душе была собственницей, а потому легко приспособилась к тому, что Алекс предпочитал замалчивать и отрицать мамино пристрастие. Сама она порицала маму.

– Если бы мы остались с ней вдвоем, я бы ее вылечила, – сказала она мне много лет спустя, – но рядом с Алексом это было невозможно – он не мог ей ни в чем отказать.

Хотя Мелинда строго отказывала матери, когда та умоляла увеличить дозу, она считала, что должна следовать принятой в доме политике молчания.

Вернувшись из больницы, мама отказалась прогуливаться даже по своему кварталу и вообще не выходила из дома при дневном свете, исключая поездку в салон красоты на лимузине два раза в неделю. Она всё больше зависела от Гены, который каждые несколько дней приходил на Семидесятую улицу и приносил ей русские продукты и журналы. Татьяна всё так же обожала внуков (Тадеуш теперь строил карьеру в финансах, Люк стал художником), но они рассказывали, что иногда она засыпает посреди разговора. Мама по-прежнему любила играть в канасту, хотя друзья и жаловались, что она стала плохо соображать; чтобы приободрить ее, они намеренно проигрывали несколько раз в месяц. (Тут надо знать маму – она притворялась, что всегда выигрывает, и раз в несколько месяцев подсовывала мне чек со словами “я только что выиграла, купи себе что-нибудь”.)

Когда Татьяна пристрастилась к наркотикам, их с Алексом светская жизнь поутихла, и в результате у нас с мамой в последние десять лет ее жизни возникла новая форма отношений, связанных с тем, как я одевалась. Когда я приезжала в Нью-Йорк, чтобы поужинать с друзьями, она неизменно просила меня заглянуть к ней перед уходом.

– Покажись-ка! – командовала она, оглядывая меня сквозь бифокальные очки, после чего неизменно следовал какой-нибудь комментарий: – Ты похожа на побирушку, подойди поближе, мне надо понять, что не так. – Или же: – Очень неплохо – что бы мы делали без шалей!

Как бы одурманена наркотиками она ни была, если в моем наряде было что похвалить или поругать, она каким-то образом пробуждалась и приходила в сознание:

– Слава богу, что у тебя вьются волосы, но зачем ты надела юбку, если тебе надо носить только брюки?

Я содрогалась под ее взглядом, но что было делать? Теперь я заменяла ей манекенщицу, служила единственным механизмом для удовлетворения ее нарциссических наклонностей и мое тело осталось единственным, которое она могла изучать и выставлять напоказ.

На протяжении 1980-х годов в загородном доме родителей стали особенно очевидны все те уловки, которыми пользовался Алекс, чтобы скрыть мамины пристрастия. Чем сильнее она впадала в зависимость, тем более мрачная атмосфера воцарялась в “Косогоре”. Мама стала ужасно разборчива в еде – она едва прикасалась к яствам, рецепты которых Гена находил в старых русских поваренных книгах, требовала, чтобы он к каждому обеду готовил шесть-восемь блюд, чтобы все их перепробовать, после чего сидела за столом с совершенно отсутствующим видом и каждые несколько минут гляделась в карманное зеркальце. Гена растолстел от обилия пищи, которую ему приходилось готовить и доедать, чувствовал себя очень одиноким от ограничений, появившихся в его жизни из-за эпидемии СПИДа, и угасшей светской жизни Либерманов, бесконечно болтался по дому и жаловался на скуку сельской жизни. Алекс держался холоднее и циничнее обычного и при малейшем упоминании сексуальности в любом аспекте принимался задавать вопросы – не лесбиянка ли такая-то актриса? был ли Наполеон геем? В этом тепличном мире, полностью отрезанном от реалий 1980-х, за обедом Гена вяло говорил с мамой о русской поэзии, а с Алексом только переругивался, оба ядовито передразнивали голоса и акценты друг друга. По вечерам мама становилась более агрессивной – торопила всех есть быстрее, чтобы поскорее получить свой восьмичасовый укол и вернуться к порнографическим фильмам, которые Алекс привозил из города по выходным (в последнее время это было их любимым развлечением – когда они ужинали вдвоем, мама неизбежно просила Алекса включить “этих девочек”).