Но хотя она с готовностью обсуждала стихи Маяковского, о своих с ним отношениях Татьяна говорить отказывалась и не давала никаких интервью. В 1970-е годы одному из советских телеканалов удалось обманом заставить ее немного поговорить о поэте – они притворились, что хотят снять фильм об Алексе, который обожал рекламу и был недоволен маминой известностью. Тем сильнее он был возмущен, когда выяснилось, что телевизионщики приехали к Татьяне, а та, чтобы “показать этим кретинам, как надо читать Маяковского”, с неохотой согласилась прочесть его стихи перед камерой для советской передачи.

Русские хлынули и в Новую Англию. В 1968 году Либерманы купили соседний с нашим дом в Уоррене. С тех пор как я вышла замуж за Клива, они как минимум раз в две недели приезжали к нам на выходные, обычно с парочкой друзей. Они всегда мечтали обзавестись собственным загородным домом, но у них никогда не было на него денег – а наш дом полностью отвечал их вкусам. Они изо всех сил старались быть полезными, привозили нам дивные лакомства работы Мейбл, чтобы я не слишком много стояла у плиты, и всегда вызывались посидеть с внуками. Но мне нелегко давались их визиты. Первые несколько лет на пенсии мамина энергия оставалась прежней, и она пыталась полностью управлять моим домом и даже иногда убираться. В одно январское воскресенье я вернулась из церкви с детьми и увидела, что она намела в гостиную снега с подъездной дорожки и теперь пытается вымести его.

– Что случилось? – воскликнула я. Она отставила метлу, подбоченилась и взглянула на меня свысока.

– Ты что, не знаешь, как чистить ковры?! Мы в России только так и делали!

Когда Алекс занялся скульптурой, а мама вышла на пенсию, они стали приезжать к нам еще чаще. Начиная с середины 1960-х, они чаще всего привозили с собой Жака Тиффо, знаменитого тогда кутюрье. Он возглавлял крупный дом моды “Тиффо и Буш” на Седьмой авеню; его лаконичные пальто и костюмы дважды за десятилетие были награждены премией “Коти”. Тиффо родился в крестьянской семье на западе Франции и обучался профессии у самого Кристиана Диора – в начале 1950-х он был его протеже и, недолго, любовником. Очень немногие были готовы спать с некрасивым Диором дважды, но добросердечный мэтр всегда готов был помочь своим бывшим возлюбленным. Либерманы считали Тиффо крайне полезным, поскольку он очень хорошо готовил. Если кушаний Мейбл не хватало, на помощь тут же приходили его изысканные блюда: баранья нога с фасолью, клафути[182], крем-карамель. Это был красивый мужчина с крепкими волосатыми руками и ногами, уверенной походкой и превосходным чувством юмора. Он был знатным гулякой, знакомился с любовниками на Таймс-сквер, в банях, в Центральном парке и любил услаждать слух близких рассказами о своих сексуальных похождениях – мои родители были в восторге.

Тиффо любил сельскую жизнь так же, как и Либерманы. Чувствуя, что для меня утомительны их еженедельные вторжения, он уговорил их подыскать себе дом неподалеку. Через несколько месяцев Клив нашел им просторный дом 1930-х годов в трехстах метрах от нас – с тремя спальнями и великолепным видом. Алекс так доверял мнению Клива, что купил его по телефону, ни разу не осмотрев. Мама и Тиффо пустили все силы на ремонт – они выкрасили стены в белый цвет, купили яркие ткани для гостевых спален, столы из оргстекла, белую пластиковую мебель в гостиную – мама превыше всех материалов ценила пластик. Стоит ли говорить, что Алекс никогда не стеснялся выставлять на всеобщее обозрение свою жизнь – вскоре на обложке журнала House and Garden, а также в тридцатишестистраничной статье появились фотографии коннектикутской гостиной, украшенной его картинами. (Наш сосед, Филип Рот, терпеть не мог моих родителей и говорил, что дом напоминает ему “операционную в больнице Маунт-Синай”.)

Тиффо также занялся садом вокруг “Косогора” – так родители окрестили свой дом. Садовником он был не менее искусным, чем поваром, и каждые выходные теперь возился в земле – сажал кусты, подрезал глицинии, устраивал розовые клумбы. Дом и сад теперь выглядели так прелестно, что родители с легкостью убеждали своих друзей по миру моды – первыми стали Франсуаза и Оскар де ла Рента и Диана фон Фюрстенберг[183] – купить себе дом в этом районе.

– Правда он душка? – ворковала мама, глядя на Тиффо. – Какая энергия, какой талант!

– Мама с ним так счастлива, – шептал мне Алекс – на лице его было написано благодарное облегчение, как обычно, когда дома всё шло хорошо.

К 1968 году Либерманы начали проводить выходные в “Косогоре”, Марлен большую часть времени жила в Париже, и маминым собутыльником стал Тиффо. Проблема была в том, что, как и многие физически крепкие мужчины, он мог выпить очень много – она, напротив, быстро напивалась и при этом стремилась за ним угнаться. Он пытался контролировать ее, но она протестовала и восклицала: “Налей мне того же, что ученым” – это была строчка из знаменитой песни Марлен[184]. По будням мама выпивала с обеда, и это стало заметно даже Алексу. Так я впервые узнала, как странно он реагирует на ее алкоголизм. После того, как мама споткнулась, выходя из кухни, упала и с безумным смехом залила весь обеденный стол борщом, я набралась смелости для серьезного разговора. Застав Алекса на лестнице, я загнала его в угол и спросила:

– Ты уверен, что ей полезно столько пить?

– Не лезь не в свое дело и никогда больше об этом не говори! – огрызнулся он так же злобно, как за десять лет до того, когда я заговорила с ним про мамино пристрастие к таблеткам.

Я была поражена и оскорблена и, наконец, решила поговорить с Тиффо. Он сказал, что получил от Алекса такую же отповедь. Видимо, он решил разобраться с проблемой по-своему, но в его подходе проявилась та склонность к садизму, о которой не раз говорили его подчиненные. Алекс выбрал стратегию постоянного незаметного унижения. Только я понимала, что происходит, поскольку он говорил по-русски. Стоило ей в очередной раз споткнуться, разлить что-нибудь или заговорить громче обычного, он сердито бормотал: “Снова надралась!” Это слово звучало особенно грубо, и каждый раз мне было больно видеть, как униженно она смотрела после этих слов.

Я наблюдала эти сцены с беспомощной печалью, поскольку ничем не могла помочь родителям и не могла заговорить с Алексом, боясь поссориться. Почему он не отведет ее к врачу, почему не посмотрит в суть проблемы – ей просто нечего делать? В отсутствие постоянной работы ее можно было свести с каким-нибудь благотворительным обществом, которое помогает русским эмигрантам, например с Толстовским фондом. Теперь я понимаю, что все эти идеи были бессмысленны – я не понимала тогда, что Либерманы настолько поглощены собой, что не способны заботиться о других. Кроме того, я не учитывала стремления Алекса оставаться центром маминой вселенной. Через несколько лет после выхода Татьяны на пенсию, мы как-то обедали с ним вдвоем, и я сказала, что ей было бы полезно заняться какой-нибудь благотворительностью. Он покачал головой и с загадочной улыбкой ответил: