– А чтоб сестру узнавать, надо хоть раз в полгода навещать родной дом! Ишь, зазнался… – и, не договорив, бросилась к нему на шею и разрыдалась.

Мать глядела на них – и сама едва не плакала, приговаривая: «Выросли, ох, выросли».

Да и было отчего ей порадоваться.

В семье О’Флаэрти, счастливой и богатой, с детьми долго не ладилось. Первые два мальчика, погодки, умерли, не дожив и до пяти лет. Третий, Киллиан, болел тяжко и часто, но всё-таки выкарабкался; девочка, родившаяся следом и названная в честь бабки, скончалась почти сразу. Мэри два года горевала и думала, что не видать ей больше детей, почти смирилась с тихим и пустым домом, но затем произвела на свет трёх дочерей подряд, и все они выросли крепкими и здоровыми, точно несчастья, отмерянные родителям, исчерпались на первенцах.

Старшая из девочек, непоседа и хохотушка Джейн, ныне обвенчалась с Падрэгом Уиланом и переехала за реку. Средняя сестра, тихоня Лаут, пошла в отца – волосы посветлее, прямые, кость тонкая, зато рост – иной парень позавидует; она себя стеснялась и сызмальства частенько отпрашивалась помогать при церкви – там ей становилось поспокойнее. Младшая, Бренда, больше всех походила на брата и характером, и обликом, разве что глаза у неё были не тёмно-зелёные, а голубые. Маленькой она, бывало, ходила за Киллианом след-в-след, хвостиком, и очень горевала, когда он отказался от наследства в пользу Джейн и сбежал в Дублин, прихватив с собой транжиру-фейри.

– Может, тебе мёду принести? Или солений? – по-взрослому хлопотала она вокруг брата, не давая ни минуты покоя. И тут же вздыхала разочарованно: – Хотя ты, верно, всяких яств в столице-то напробовался, чем мы тебя удивим, чем приветим…

Киллиан долго отшучивался, а потом – сам не заметил, как с языка слетело:

– Вот ведь заладила – столица, столица! Возьму и увезу тебя в Дублин, сама насмотришься.

– Правда? – загорелась Бренда. – Точно-точно возьмёшь?

Стоило представить, как Айвор начнёт обхаживать подросшую красавицу, как голова закружилась. Но Киллиан собрал силу воли в кулак:

– И возьму, если матушка отпустит. Заодно и с Фэй познакомишься.

Мать тотчас насторожилась:

– Фэй О’Коннор? Та самая, которую сестрица Мэг воспитывала? И что же она в Дублине делает? Ох, тяжело девице одной среди столичных соблазнов! Что же компаньон твой, гм… – недоговорила она.

Глаза у неё сделались встревоженные – видно, здесь нрав Айвора все хорошо помнили. А Киллиану стало обидно за Фэй, которая мало что нашла себе работу по душе и по уму, так ещё и уважение у фейри заслужила.

– А кто сказал, что она одна? – вырвалось у Киллиана. – Фэй мне невеста.

Ну и шум тут поднялся! Вот правду говорят: не дразни кота рыбкой, костью – собаку, а свадьбой – женщину. Вопросы посыпались градом:

– Когда жениться решили? А у Мэг ты позволения спрашивал? У Фэй приданое есть? Венчаться где будете, в Дублине или тут? А платье уже пошили? А жить где станете? Кого на свадьбу позовёте? – на два голоса затараторили Бренда с матерью.

Киллиан едва успевал отвечать, чувствуя себя то ли провинившимся мальчишкой, то ли щедрым стариком Даиди-на-ноллаиг, разносящим подарки к Рождеству. А когда услышал от сестры азартное: «А вы целовались уже? А много?» – стушевался и покраснел до корней волос, словно и не он все эти годы заставал компаньона с девицей, а то и с двумя, а после выслушивал бесстыжие, хвастливые рассказы.

– Ой, застеснялся, застеснялся! – совсем развеселилась матушка, разом помолодев лет на десять. – Ну-ка, Бренда, пойдём-ка в сундуках посмотрим. Негоже получается – невеста и без приданого, надо что-то ей подобрать.

Он хотел возразить, что тогда выйдет не приданое, а подарки к свадьбе, но потом махнул рукой – уж слишком приятно было видеть мать и сестру в добром расположении духа. Почти до вечера они разбирали сундуки с сестриным приданым, перебирали материны серьги, гребни и прочие безделушки. Пришла из церкви Лаут – ещё более строгая, чем прежде, пахнущая ладаном, возвратилась с сумерками бабка Блэнид, которая день-деньской судачила с кумушками у колодца… Стало шумнее втрое, если не вчетверо. Потом Бренда спохватилась, что отец с дедом что-то в поле задерживаются, и убежала за ними, чтоб позвать к ужину. 

– А ужин-то и не готов, я чую, – повела острым носом бабка, закутываясь в шаль. – Эх, бездельницы, ничего-то без меня не можете! Ну-ка, Мэри, неси баранью ногу из подвала, ты, Лаут, садись за картофель, Бренда… а, ускакала уже, стрекотунья!

Киллиана отправили на колодец за водой – не иначе, чтоб под ногами не мешался. К тому времени изрядно похолодало: ночи ещё стояли знобкие. Звёзды робко проступали из-под темнеющего небосвода, словно игольные острия с изнанки бархатного рукава. С непривычки ведро казалось тяжёлым, и вода плескала под ноги, только успевай на собственную неловкость браниться…

«Интересно, как там сейчас дома?»

Он поймал себя на мысли, что уже давно домом зовёт не это место, даже не деревню Ан-Айригни, где родился и вырос, а детективное агентство в Дублине. Образ воскрес перед глазами – жмурься не жмурься, а всё одно видишь. Белёные стены, черепичная крыша, вокруг – яблони и вишни, старые, скрюченные, не плодоносящие почти; тимьян и клевер, сплетённые прочней, чем уток с основой. Вот Нив суетится на кухне и сама себе рассказывает байки про неугомонного своего батяню; вот Айвор, скинув сюртук, разлёгся на мехах у камина с бокалом вина и молча щурится на огонь; вот Фэй в кресле, за пяльцами – вышивает…

Киллиан сам не заметил, как поставил ведро на землю и замер, привалившись к плечом к старой сливе. Изо рта вырывался пар; стало совсем холодно, а тело от нелёгкого пути в гору только разгорячилось. Пульс едва ощутимо стучал в висках. Не доносил ветер из деревни человеческого говора, молчали ночные птицы, даже болтливые лягушки – и те затихли. В наступившей тишине ясно слышалась нежная и печальная песня в глубине сада.

– На женщину не похоже, – пробормотал Киллиан обескуражено, прислушиваясь к мелодии. – На мужчину тоже… Словно флейта поёт сама по себе. – И вдруг его осенило: – Яблоня! Яблоня, о которой мать писала!

Позабыв о воде, он сошёл с дороги и углубился в ночной сад. Продрался сквозь ароматные заросли розмарина, поднырнул под ветви боярышника, любимого дерева фей – пение стало громче, но слова по-прежнему нельзя было различить. Среди цветущих деревьев выделялось одна яблоня, уже сплошь покрытая по-летнему жёсткой листвой – словно вдова среди невест.

И именно она-то и пела.

Горе тебе, Эо Росса, горе!

Высохли корни старого тиса,

Скоро, скоро ему нас оставить.

Горе тебе, Эо Росса, горе!

Зачем он отдал мальчишке

Доброе, чистое своё сердце?

Горе тебе, Эо Росса, горе!

Садам не цвести без солнца,