В свои двадцать семь Джимми Шайлер был старшим в этой группе и единственным, кто не окончил Гарвард[1258]. Он родился в Чикаго и выглядел как кинозвезда 1940-х годов Джеймс Кэгни — похожим на мальчишку, но при этом потенциально смертельно опасным. В войну Джимми служил на эсминце в Северной Атлантике. Его работа с электронным оборудованием была жизненно важной. В мертвой зоне радиопередатчика Джеймс внимательно слушал все звуки, возникающие из глубин моря, чтобы заметить приближение подводных лодок противника. Ближе к концу войны он устроился на радиостанцию «Голос Америки» и находился в студии в тот день, когда США испытали первую атомную бомбу. «Многие в тот момент боялись, что это вызовет цепную реакцию, которая в итоге приведет к краху всего мира, — рассказывал он. — А в случае, если этого не произойдет, я должен был взять запись испытаний и бежать с ней в студию»[1259]. В результате всех этих потрясений и без того хрупкое психическое здоровье Джимми серьезно пошатнулось. Он больше не мог существовать, постоянно прислушиваясь к звукам надвигающейся гибели. Шайлер некоторое время жил в Италии, где работал секретарем у поэта У. Х. Одена, а потом перебрался в Нью-Йорк. Там он нашел работу в книжном магазине и в 1951 г. на вечеринке познакомился с Фрэнком[1260]. Вскоре они стали соседями по квартире на Восточной 49-й улице, на шестом этаже в доме без лифта, с грязными стенами и массой тараканов.

Единственным натуралом в этой группе поэтов был Кеннет Кох. Хотя, как утверждал Ларри Риверс, он «говорил и вел себя гораздо больше похоже на гея, чем все его друзья-гомосексуалы»[1261]. Кеннет совершил большую ошибку, однажды рассказав Фрэнку о том, что психоаналитик выявил у него «фобию гомосексуализма». С тех пор друзья постоянно дразнили его этим, используя аббревиатуру ФГ, равно как и тем, что он, по его собственному признанию, был «чуть более честным и благопристойным, чем они». Кеннет добавлял: «Очевидно, так оно и было, ведь мне же не приходилось из-за своих сексуальных предпочтений вести жизнь полупреступника»[1262]. Кох родился в Цинциннати. Таких сухощавых, кудрявых парней, как он, много встречалось в загородных клубах. В летние каникулы, между занятиями теннисом и плаванием, они бездельничали, попутно соблазняя прелестных девушек со Среднего Запада. Дядя Кеннета управлял семейным мебельным магазином, но мечтал быть поэтом. Когда мальчику стукнуло пятнадцать, дядя познакомил его с миром слов. Он отпер магазинный сейф и показал племяннику стихи, которые написал, когда сам был подростком, а также полное собрание сочинений Перси Биши Шелли. И Кох тут же приравнял поэзию к побегу из благополучного отчего дома и от подстерегавшего его будущего, связанного с розничной торговлей мебелью[1263].

Но, как оказалось, на самом деле впереди его ждала армия. Кеннета призвали и отправили стрелком на Филиппины. Его служба была полным кошмаром. На одном из первых маршей через зловонные джунгли он упал и потерял очки, без которых практически ничего не видел. «Хуже меня в отряде был только хилый капрал из Оклахомы. “Давай, Петух! — Они произносили мою фамилию Кох как Cock[1264]. — Тащи отсюда свою чертову задницу… а иначе конец тебе”». Каким-то чудом пережив эти испытания, Кох после марша обратился к командиру роты и объяснил, что без очков он совершенно бесполезен. Юноша спросил, нельзя ли ему не ходить на боевые задания, пока он не получит новые очки. Однако просьбу Кеннета отклонили. Его отправили на поле боя с винтовкой, из которой он никак не мог стрелять по врагам, ибо совершенно их не видел. Позднее в заявлении о приеме в Гарвардский университет он в числе своих интересов перечислил «литераторство», «мир», «философию» и «психиатрию»[1265]. Но больше всего на свете ему хотелось забыть о пережитом на Филиппинах.

Джон Эшбери, худощавый и аристократичный, с удивительно чистой кожей, был самым молодым в группе поэтов. Он единственный среди них не служил в армии. Ларри Риверс отмечал ораторский дар Эшбери: он говорил одновременно уморительно и восхитительно[1266]. Джон вырос на фруктовой ферме своего отца на озере Онтарио. Так же как Джоан, он всю жизнь вспоминал звук снега, когда тишина, словно пушистое покрывало, окутывала окружающий пейзаж и всех, кто в нем был. Убежищем Джона в детстве была библиотека в доме деда по материнской линии, у которого мальчик какое-то время жил. Дедушка познакомил его с литературой, а также вложил в его голову спасительную идею, что Джон может стать в жизни кем только захочет[1267]. Первым увлечением мальчика была живопись, но в школьные годы он все больше погружался в поэзию и постепенно влюблялся в нее. В 1945 г. у семнадцатилетнего Эшбери вышло два стихотворения в журнале «Поэзия», который издавала мать Джоан. В том же номере были напечатаны стихи молодого солдата по имени Кеннет Кох[1268]. Однако два начинающих поэта с таким разным прошлым познакомятся лично, уже будучи студентами Гарвардского университета, где Эшбери учился на курс младше Коха. Эта дружба продолжилась, когда оба переехали в Нью-Йорк и поступили в аспирантуру Колумбийского университета. Друзья ненароком стали ядром новой поэтической школы.

Изначально поэты Нью-Йоркской школы познакомились с сообществом местных художников благодаря Джейн Фрейлихер. «Я жила тогда в таком доме, ну, который нельзя прямо назвать бараком, но который находился… на Третьей авеню, с четырьмя этажами без лифта», — вспоминала Джейн о первой встрече с Кохом. Он жил в том же доме, и у них с Джейн была одна кухня. «И мы с ним очень подружились. Это, признаться, было довольно странным, учитывая, что Кеннет… любил надевать маску льва и, сидя на подоконнике, пугать пассажиров поездов метро, проезжавших по надземной эстакаде на Третьей авеню»[1269]. Вскоре Кох пристрастился к посещению художественных галерей с Джейн и Ларри. Там он познакомился с Нелл Блейн. И стал завсегдатаем «Кедрового бара»[1270]. Джон Эшбери, приехавший в город позднее и остановившийся у Кеннета, тоже стал частью этого круга[1271]. Это был мир слов и картин. К нему были применимы слова великого Леонардо да Винчи о том, что «живопись — это поэзия, которую видят, а поэзия — это живопись, которую слышат»[1272]. А вскоре в этот мир вписался Фрэнк О’Хара, причем так, словно он там и родился.