— Мама, голубчик, — сказала Наташа, становясь на колениперед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. — Виновата, простите,никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненыхпривезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите…— говорила она быстро, не переводя духа.

— Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, — сказалаграфиня.

Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.

— Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. — И Наташа,поцеловав мать, встала и пошла к двери.

В зале она встретила отца, с дурными известиямивозвратившегося домой.

— Досиделись мы! — с невольной досадой сказал граф. — И клубзакрыт, и полиция выходит.

— Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? — сказалаему Наташа.

— Разумеется, ничего, — рассеянно сказал граф. — Не в томдело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать иехать, ехать, ехать завтра… — И граф передал дворецкому и людям то жеприказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.

Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что вафише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что ужсделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы соружием, и что там будет большое сражение.

Графиня с робким ужасом посматривала на веселое,разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, чтоежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение(она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажетчто-нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, — что-нибудь такое бессмысленное,мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, ипоэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, какзащитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графаи со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. Сженской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенноебесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она,не притворяясь, боялась теперь всего.

M-me Schoss, ходившая к своей дочери, еще более увеличиластрах графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейнойконторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпынарода, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; иизвозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что таквелено.

После обеда все домашние Ростовых с восторженнойпоспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старыйграф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора вдом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их.Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влияниемпротиворечивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя,бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью,вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания быловстречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но онас упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть неплакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили.Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладкаковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташавзялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенныйфарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и ещевсё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошлилюди.

— Соня, постой, да мы всё так уложим, — сказала Наташа.

— Нельзя, барышня, уж пробовали, — сказал буфетчнк.

— Нет, постой, пожалуйста. — И Наташа начала доставать изящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.

— Блюда надо сюда, в ковры, — сказала она.

— Да еще и ковры-то дай бог на три ящика разложить, — сказалбуфетчик.

— Да постой, пожалуйста. — И Наташа быстро, ловко началаразбирать. — Это не надо, — говорила она про киевские тарелки, — это да, это вковры, — говорила она про саксонские блюда.

— Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, — с упрекомговорила Соня.

— Эх, барышня! — говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась,выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашниековры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опятьукладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило братьс собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверногоящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Онаукладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого онаувлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянныеусилия.

— Да полно, Наташа, — говорила ей Соня. — Я вижу, ты права,да вынь один верхний.

— Не хочу, — кричала Наташа, одной рукой придерживаяраспустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. — Да жми же,Петька, жми! Васильич, нажимай! — кричала она. Ковры нажались, и крышказакрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули уней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другоедело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, чтоНаталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташеспрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Делоспорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи иукладывались самым тесным образом самые дорогие.

Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не всемогло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошелспать.

Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночьеще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая уворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям МаврыКузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершеннозакрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик,почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.

— Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь домпустой, — сказала старушка, обращаясь к старому слуге.