Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжалофицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.

Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошелпешком через город.

Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых.Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицахоколо телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики,ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненомугенералу и с ним вместе поехал до Москвы. Дорогой Пьер узнал про смерть своегошурина и про смерть князя Андрея.

30-го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы емувстретился адъютант графа Растопчина.

— А мы вас везде ищем, — сказал адъютант. — Графу васнепременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по оченьважному делу.

Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал кглавнокомандующему.

Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своейзагородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полнычиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков иПлатов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно ичто она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники,начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, также, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себяответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать свверенными им частями.

В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавшийиз армии, выходил от графа.

Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которымиобратились к нему, и прошел через залу.

Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывалразличных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников,бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел кодной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись сПьером, они продолжали свой разговор.

— Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в такомположении ни за что нельзя отвечать.

— Да ведь вот, он пишет, — говорил другой, указывая напечатную бумагу, которую он держал в руке.

— Это другое дело. Для народа это нужно, — сказал первый.

— Что это? — спросил Пьер.

— А вот новая афиша.

Пьер взял ее в руки и стал читать:

«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками,которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель невдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами,и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет иготов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственныеместа закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся!Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я кличкликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно срогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного.Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым.Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз,а теперь смотрю в оба».

— А мне говорили военные люди, — сказал Пьер, — что в городеникак нельзя сражаться и что позиция…

— Ну да, про то-то мы и говорим, — сказал первый чиновник.

— А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю воба? — сказал Пьер.

— У графа был ячмень, — сказал адъютант, улыбаясь, — и оночень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что сним. А что, граф, — сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, — мыслышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…

— Я ничего не слыхал, — равнодушно сказал Пьер. — А что выслышали?

— Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.

— Что же вы слышали?

— Да говорят, — опять с той же улыбкой сказал адъютант, —что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…

— Может быть, — сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокругсебя. — А это кто? — спросил он, указывая на невысокого старого человека вчистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями ирумяным лицом.

— Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Выслышали, может быть, эту историю о прокламации?

— Ах, так это Верещагин! — сказал Пьер, вглядываясь втвердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражениеизменничества.

— Это не он самый. Это отец того, который написалпрокламацию, — сказал адъютант. — Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется,плохо будет.

Один старичок, в звезде, и другой — чиновник-немец, скрестом на шее, подошли к разговаривающим.

— Видите ли, — рассказывал адъютант, — это запутаннаяистория. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли.Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация этапобывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? —От того-то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина…недоученный купчик, знаете, купчик-голубчик, — улыбаясь, сказал адъютант. —Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого онимеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт-директора. Но уж, видно, таммежду ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили ипросили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призватьего. «От кого у тебя прокламация?» — «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! — сгордой и веселой улыбкой сказал адъютант. — Он ужасно вспылил, да и подумайте:этакая наглость, ложь и упорство!..

— А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева,понимаю! — сказал Пьер.