А за два года до гибели Артема главврач Сабуровой дачи Анферов, интересовавшийся психопатологией творчества, в одной из записей, посвященных обследованию Велимира Хлебникова, сообщит потомкам: «В собранном мною анамнезе я отметил, что пациент начал половую жизнь поздно и она вообще играла очень малую роль в его существовании».

Сын Артема воспитывался в семье Сталина.

2

Персия потому еще была райской, что оттуда доносились через мятую сеточку спидолы Пресли, Нат Кинг Коул, Гиллеспи, Колтрейн… Иранские станции никто не глушил, сильный сигнал обрушивал на мое сознание записи джазового фестиваля в Ньюпорте пятьдесят седьмого года, неистовые, бурлящей белизны потоки Паркера, вкрадчивую поступь Майлса, раскаленную свингующую спираль Гудмена: все это лилось мне в уши из-за морского горизонта, будоражило, сводило даже с ума. Однажды я всю ночь напролет не мог заснуть от того, что во всем теле пульсировал, бил, изводил меня April in Paris. Отец слушал приемник беспрестанно, Би-би-си он внимал, припав сквозь помехи к самым губам диктора, и грозно взглядывал на меня, когда я взбегал на веранду: «Не вздумай мешать!»

Какие есть радости у мальчика, живущего мыслями о достижении горизонта? Я помню, как зимним вечером на веранде, в затюленных оконных ячейках которой погромыхивали от ветра стекла, я слушал Riders On The Storm чистейшего звучания; вверху ходили, шумели шершавые кроны инжиров, ветка скреблась о порушенный шифер: море проглядывало в щелях забора и поверх него, лунное, все в серебряных рвах и горах штормящего блеска…

Затем напев цивилизации угас совсем, эфир опустел — и вскоре появился за соседней партой Хашем. Он был оттуда, из рая.

Теперь Хашем не просто бредил Поэтом — Велимиром Хлебниковым, он ходил с ним об руку, заглядывал в глаза, открывал передо мной здоровенный зеленый ящик из-под патронов с белой многосложной маркировкой на крышке, надевал нитяные перчатки, потом, передумав, снимал, натягивал резиновые, медицинские, осторожными пальцами (облаченные в перчатку, они словно обретали теперь отдельную от ладони жизнь) вынимал обрывки линованных пожелтелых страниц, тетради, грубо сшитые суровой ниткой, — это был найденный Штейном в одном из домов Баку, в подвале, заваленном заплесневелыми дровами, детскими велосипедами и старой мебелью, персидский архив Рудольфа Абиха, посвященный В.Х. Хашем не дал мне в руки ни одного листочка, запер ящик хитроумным висячим замком, с заподлицо утапливаемой дужкой, и, выведя меня на крыльцо, рассказал неслыханное.

— Помнишь, Артем, Хлястик, прятался на Сабуровой даче, прикидывался сумасшедшим, агитировал на сходках в подвале? — говорит Хашем. — Я ездил в Харьков десять лет назад.

Шуровал он не только на Сабурке. Развернулся Артем сначала на паровозостроительном заводе. Мастера и начальники боялись слово лишнее сказать. Пролетариат, вдохновленный Артемом, был скор на расправу. Приготовляли мешок для экзекуции, сыпали туда сурику, лили отработанное масло. Идет по цеху мастер, пенсне посверкивает отраженным пламенем в топках, жилетка на нем гладкая, с атласом. Сзади на него мешок набрасывают, сажают в тачку, бьют ему над головой в пустые ведра, выкатывают из цеха, сбрасывают ополоумевшего, с отбитыми барабанными перепонками в яму. В прессовальном цеху Артем допрашивал самосудом чернорабочего, подозреваемого провокатора. Поставил парня у нефтяной печи, где перед прессовкой котлов разогревались листы железа, пытал: когда и кого провалил? Печь пышет пастью, горелки ярятся струями пламени. Крепкий, нахальный с девками, парень сразу скисает, становится дурачком, дрожит и плачет, и ничего из соплей его не понять. Тогда повели его к прессу, говорят: «Сейчас мы из тебя воду сделаем, мокрое место». Но не в этом, собственно, дело, а в том, что с завода Артема все-таки потеснили облавой, и стал он прятаться на Сабуровой даче. Боже мой, но почему «хлястик»? И Сабурка эта совсем не дача — огромный парк, ансамбль больничных зданий. Поселение сумасшедших, целый мир. Всех их бешеный Артем хотел поднять на восстание, дать им в руки булыжник и оружие. Хлястик сам был безумцем, очень сметливым безумцем. Его никак не могли поймать. Как облава — он растворялся среди пациентов, мгновенно облачался в пижаму, надевал маску гримасы безумца, хоронился под одеялом: персонал его оберегал, медсестры нянчили красавчика. В отопительных тоннелях, соединявших здания, расставленные по парку, с ведома некоторых врачей хранились оружие, прокламации, агитационная литература.

Но не за Артемом я в Харьков ездил. Я искал следы Хлебникова. Спасибо Абиху. Он сообщал в письме, что В.Х., спасаясь от призыва в войска Деникина, вспомнил, как в шестнадцатом году прятался от армии в Астраханском сумасшедшем доме и пришел на Сабурову дачу, чтобы пожаловаться на рассудок. Его из милости приняли, чтобы установить диагноз. Там он пролежал, пока война не спала, да и диагноз подходящий ему благополучно справили. Пора было уже выписываться, но В.Х. не желал. Он притерпелся на Сабурке. Здесь его привечал профессор Анфимов, распознавший в нем не больного, но психопатическую личность с чрезвычайными творческими способностями. Анфимов для затравки применил к В.Х. серию тестов. Ассоциации выстраивались поэтом медленно, сосредоточенно, с высочайшим уровнем сложности.

Москва — метить (место казни Кучки).

Лампа — домашнее — белый кружок (впечатление уюта).

Снаряд — единый снаряд познания.

Рыбак — японская картина Гокусая.

Ураганный — ура — гонит.

Чем-то он притягивал больных. Сумасшедшие тянулись к нему, желали просто посидеть рядом, он был для них источником покоя, они для него — честным народом, любая ласка мира ценилась им, как ценится золото простыми — но не им — людьми. Мешали ли сумасшедшие ему работать? Видимо, не слишком, так как все, что мешало ему писать, устранялось из жизни немедленно, без переговоров. В лечебнице царил тяжкий режим, питание было скудным, врачебное внимание отсутствовало, но это было лучше, чем ничего. Кров над головой имелся, но главное — он был рядом с Катей Малер, сестрой милосердия, смевшей критиковать его стихи, притом что имя его для нее извлечено было из легенды. Она писала стихи и в ответ приносила ему. За одно Хлебников поставил ей пять.

Задача, определенная себе Велимиром, была такова: однажды он должен написать стихотворение, которое уже написала Катя. Не могла бы написать, а именно — уже написала… Екатерина Малер вышла замуж за старинного своего ухажера и пропала из Харькова. Из Москвы от нее пришло только одно письмо: «Представляете? — теперь я Сивоволенко! Си-во-во-лен-ко…»

Желая познакомиться с местностью подробней, я попросился пожить в стационаре. Время было шальное, в лечебнице немало имелось беглых — от долгов, от уголовного кодекса, от реальности; лежали также люди потерянные, как Хлебников, нашедшие уют в этом убогом аду. Я примкнул к их числу, договорившись за мизерную плату с начальником отделения: что нужно калеке? В Сабурке я облазил все подвалы, в архиве долго рылся, нашел брошюру «Книга болезни. Виктор Хлебников. 1920»: крупный, наклоненный влево почерк, фиолетовый частокол химического карандаша. По Харькову я побродил подробно, искал в богемной среде хоть кого-то из стариков, кто помнил бы или слышал о В.Х. Нашел одного художника, девяностолетнего старика Козырева, преподавателя Художественно-промышленного института, расспросил его. Бодрый, коренастый, большеносый, он встретил меня в аудитории, где студенты после звонка счищали палитры, стучали мольбертами, где натурщица переступала зябко на мысках, набрасывала халат, натягивала шерстяные носки… Козырев знал Хлебникова, когда тот жил в Красной Поляне в доме его друзей, сестер Синяковых, за которыми ухаживала многочисленная поэтическая братия, включавшая Пастернака, Маяковского, Асеева. Велимир там был принят за своего, но с оговорками. В.Х. диковато ухаживал за девушками — за одной проныривал насквозь во всю ширь пруда, ударом тела опрокидывал, топил лодку с возлюбленной и соперником; другую симпатию улавливал на вишне во время сбора ягод и мучил поцелуями на ветке. Я записал семь кассет бесед с Козыревым. Старика часто заносило — память устроена прихотливо, я не перебивал его, давал ветвиться воспоминаниям, надеясь, что, не обрывая, он доберется до богатой вершины корневой кроны. Старик говорил без удержу и невпопад, но я заслушивался эпохой, это походило на то, как если б вы спустились под воду за утраченным кольцом — и, кроме него, обнаружили затонувший древний город, целехонький.