Смех бурлит в нем всю дорогу, пока они идут по извилистому коридору, увешанному фотографиями великих и знаменитых. Эдсон останавливается. Что-то в портрете одного вратаря привлекает внимание. И дата. 16 июля 1950 года.

– Это ведь вы, не так ли?

– Но сделан он не на настоящем стадионе Маракана. Я про тот, откуда я родом. Там подобного фото не было.

Марселина открывает дверь, ведущую в президентскую ложу. Эдсон делает шаг навстречу слепящему свету. Его приветствуют двести тысяч душ. Он спотыкается, но потом выпрямляется и элегантной походкой движется по устланной красным ковром лестнице, туда, где за ограждением стоит Фиа, сияя от всеобщего внимания. Дамы и господа! Позвольте представить вашему вниманию Эдсона Жезуса Оливейру де Фрейтаса! Суперрррррррррзвезду!

– Я предупреждала, что будет немного неожиданно, – говорит Марселина.

Сначала глаза деспотично заявляют, что здесь двести тысяч фанатов, но уши сообщают кое-что иное, куда более странное. Битком набитый стадион молчал. Ни радостных воплей, ни пищалок, ни грохота оркестра или самбы от группы поддержки. Ни единого фейерверка. Ни крика комментатора «Гооооооооооооол Бразилии!». Стадион призраков. Потом глаза координируются с ушами, и Эдсон видит нечто, похожее на то, как ветер дует по высоким, почти вертикальным трибунам, словно огромные шелковые флаги передаются из рук в руки по огромному кругу. Эта волна колеблется между мирами, между реальностями, между Флуминенсе и Фламенгу, между десятилетиями. Фанаты из миллионов вселенных ликуют на этом стадионе Маракана вне времени и пространства.

– Я поняла, что не могу сосредоточиться, когда кругом такой шум, – говорит Марселина.

Внизу, на священном зеленом поле, матч в разгаре. Эдсон инстинктивно понимает, что это за игра, ведь все остальные не важны. Но это не один Роковой финал, а тысячи, мелькающих друг над другом: призраки игроков переходят между мирами, удары от ворот летят в самые далекие уголки мультивселенной. Эдсон наблюдает, как проклятый всеми Барбоза с удрученным видом вылавливает мяч из сетки, а потом реальность меняется, и вот он выкатывает его мимо бомбардиров, делая длинную передачу Жувеналу.

– Я уже привык, – объясняет Моасир Барбоза. – В среднем мы чаще выигрываем. Но только послушай, в матче с США два-ноль. В голове не укладывается.

Эдсон отрывает руки от поручней:

– Ладно, это все замечательно, и я готов поверить, что нахожусь в каком-то пузыре вне времени и пространства, в маленькой частной вселенной или как там ее, но у меня есть вопрос. А зачем все это?

Марселина аплодирует. Звук разносится по зловеще тихому стадиону Маракана.

– Правильный вопрос!

– И каков ответ?

– Вселенная – оригинальная вселенная, та, в которой мы проживали наши жизни в первый раз, – умерла очень давно. Ну не совсем умерла, вселенная не умирает, просто расширяется настолько, что каждая из ее частиц оказывается на таком расстоянии от остальных, что вполне сама может быть вселенной. Мы еще не достигли этой стадии. Пока что вселенная просто старая и холодная, у нее не хватает энергии для поддержания жизни или любого другого процесса, кроме квантовых вычислений. Но разум всегда пытается найти выход, способ, как не умереть вместе со звездами, поэтому он создал масштабную квантовую стимуляцию собственной истории и проник в нее. Мы переживаем одно и то же снова, и снова, и снова, только процесс идет все медленнее, поскольку вселенная остывает, стремясь к абсолютному нулю, пока в конце времен не остановится, и тогда мы застынем в настоящем навеки.

Эдсон, всегда такой худой и недоедающий, дрожит в своем красивом белом костюме маландру.

– Я жив, – заявляет он.

– Да и нет. Точная симуляция почти неотличима от реальности. Правда, если приглядеться, начинают появляться трещинки.

– Квантовые странности, – кивает Фиа.

– Они неизбежны. Квантовая сущность симуляции всегда выдает свою истинную природу. Именно это призван защищать Орден.

– Фиа сказала, что сесмариа – это старые семьи фидалгу. Как давно мы знаем об этом?

– Думаю, отдельные люди, которые понимали, как устроена мультивселенная, всегда существовали. Но Орден появился только в середине восемнадцатого века, когда один французский исследователь привез из Амазонки наркотическое вещество, которое позволяет разуму оперировать на квантовом уровне.

У Эдсона кружится голова. Пожалуйста, хватит, хватит. Дайте мне солнце и пива, Королеву футбола и выгодную сделку.

– Мы мертвы. Мы призраки. И что? Все равно мы в конце умираем.

Он чувствует, как Фиа сжимает его руку.

– Так не должно быть, – говорит она. – Вся имеющаяся энергия идет на поддержание работы мультивселенского квантового компьютера.

– Который Орден называет Парусиа.

– А вместо этого энергию можно было бы пустить на что-то другое. Что-то непрогнозируемое. Случайное квантовое событие типа того, что изначально вклинилось в эту мультивселенную. Новое сотворение мира. Но для начала надо положить конец симуляции. Придется отключить Парусиа.

– Погодите, погодите, погодите, – перебивает Эдсон. – Но, если выключить эту штуковину, мы все умрем.

– Может, и нет, – возражает Фиа, прикусывая нижнюю губу и даже не обращая на это внимания, хотя сейчас кажется Эдсону милой и сексуальной. – У черной дыры есть-таки волосы[248]. Информация может сохраняться и в черной дыре.

– Я не ученый, ты знаешь, – говорит Эдсон.

– Я тоже, – отвечает Марселина, – но я делала научные передачи. В основном про пластическую хирургию.

– Вот за что вы боретесь. – Глаза Фии светятся, видя конец вселенной и то, что будет после него, отражая новый свет. – Смерть в холоде и мраке или же надежда на возрождение в огне.

– Тебе стоило бы писать сценарии, – хмыкает Марселина. – Очень хорошо. Очень поэтично. Этого боится Орден. Вот почему мы ведем борьбу по всей мультивселенной – ради шанса на что-то другое, на что-то магическое. Такие места, как это, – начало, крошечное начало. Эдсон, мне нужно поговорить с твоей подружкой с глазу на глаз.

Эдсон снова разворачивается в сторону бесконечного финала. Яркая сочная зелень, небо такое голубое, какое увидишь только в Рио, пестрая толпа: призраки и отзвуки. Его собственная рука на поручне кажется такой тонкой и хлипкой, что можно смотреть сквозь нее. Он поднимает лицо к солнцу, но то холодное.

– Эта мысль меня тоже до смерти напугала, – сообщает Барбоза. Он облокачивается на ограждение и чинно сплевывает из президентской ложи. – Но в любом случае это мир, в котором мы живем. Мы – люди и сами творим свою судьбу. Может, все начнется заново, может, мы умрем, и тогда конец: ни тебе рая, ни ада – ничего. Но я знаю одно: я не могу и дальше снова и снова проживать свою жизнь, все медленнее и медленнее, пока она не замрет. Вот это смерть. А это…это ничто. – Он оглядывается. – Быстро они. Я вас оставлю, молодежь.