Повисает пауза. Эмиль слышит, как мужчина плачет, стараясь этого не показывать. Но рыдания в его голосе слышны отчетливо.

— Она ушла из-за меня. Из-за того, что я сделал с Томом.

Эмиль едва заметно напрягается, крепче сжимая телефон.

— Том? — повторяет он, чувствуя ком в горле. — Том Блю?

Леон издает странный звук, какой-то изумленный всхлип, в котором слышится отголосок нежности.

— О! Она говорила вам о нем?

— Она…

Эмиль больше ничего не понимает. При чем здесь Том Блю? Какое он имеет отношение к Леону?

— Да… То есть… немного…

Леон задыхается.

— Она сказала вам, как это случилось?

Эмиль качает головой. У него такое чувство, что он чего-то не понял. Сердце колотится в груди, горло сжимается.

— Как это случилось? Что случилось? Она… Она только… Она только рассказала мне, что он рисовал синеву… Все время… И часами смотрел на небо.

Оглушительное молчание, затягивающееся на том конце линии, дает ему понять, что ответ не тот, которого ждал Леон.

— Она сказала вам, кто он был?

— Я… Нет… То есть да, я…

Он уже ни в чем не уверен.

— Это… Это был ученик ее школы… нет?

У него уже возникло неприятное чувство, что это совсем не так. И ответ Леона, его мертвый сдавленный голос это подтверждают.

— Это был не ученик.

— Нет?

— Нет.

Эмиль ждет ответа с некоторой опаской. Он затаил дыхание, пальцы крепче сжали трубку.

— Это был ее малыш.

Он с трудом сглатывает, трясет головой, пытаясь понять.

— Ч-что?

— Том был нашим сыном.

Эмиль повторяет в полном отупении произнесенные Леоном слова:

— Том был… вашим сыном. Жоанна… у Жоанны есть малыш.

Он не готов услышать следующую фразу:

— Он умер пятнадцать месяцев назад. Ему исполнилось три года.

Эмиль чувствует себя так, будто ему надели на голову свинцовый колокол. Его оглушили. Он ловит ртом воздух, ему трудно дышать.

— Ее… ее малыш, — с трудом выдыхает он. — Умер…

Леон на том конце линии снова говорит, но Эмиль едва его слышит.

— Это был мальчик, так непохожий на других… Он был аутистом. Так и не научился говорить. Всегда был немым, но много рисовал. Жоанна все бросила, чтобы заниматься им, она оставила работу в школе, чтобы быть с ним постоянно.

Эмиль ухватился за дверцу стенного шкафчика. Он больше не чувствует своей руки, так крепко сжимает телефон. Леон продолжает, не обращая внимания на молчание, на отсутствие реакции, он говорит и говорит, больше не сдерживая рыданий:

— Она всегда жила при школе и делала все возможное, чтобы он был с другими детьми… Том был такой непохожий, такой особенный. Я не мог поймать его взгляд. Он был закрыт всему и всем, кроме этой чертовой синевы… И Жоанны. Она одна могла до него достучаться…

Эмиль делает несколько шагов и садится на банкетку, где свернулся клубочком Пок. Тяжело дыша, он умудряется выговорить:

— Что же произошло?

Он не знает, вправду ли хочет это знать. Он больше ничего не знает. Он застыл на банкетке с ватными ногами и готовым взорваться сердцем. Голос Леона переходит в мучительный хрип:

— Он всегда был одержим этой синевой. Небом, водой. Всегда эта чертова синева… Я повел его к озеру. Жоанне пришлось остаться в школе, в виде исключения, чтобы закрыть ворота после вечера в честь конца года. Она сказала, что придет к нам сразу после, приедет на своем красном велосипеде. Она приготовила нам сандвичи. Это было дикое озеро… Мы не хотели купаться, просто побыть в лесной прохладе…

Эмиль слушает, каждая клеточка его тела напряжена.

— Я оставил Тома с сумкой для пикника и одеялом и пошел привязать велосипеды к ограде. Это было метрах в десяти, на опушке леса. Я… Я велел ему смирно ждать меня. Я… Мне оказалось трудно привязать велосипед Тома. Замок заржавел…

Леон вынужден остановиться, волнение душит его. Эмиль чувствует, как в нем нарастает ужас. Он надеется, что это не то, о чем он думает. Эта синева. Эта чертова синева.

— Я отсутствовал три минуты, не больше. Может быть, четыре. Я вернулся к корзинке для пикника и понял, что Тома там нет.

Эмиль слышит его тяжелое дыхание.

— Я знал. Я сразу понял, что он пошел к этому проклятому озеру. Но я думал найти его на берегу, в его извечной позе, на корточках, он мог так сидеть часами. Я бы поднял его и отругал. Он бы вырывался, потому что не выносил, когда я его трогаю. Это он позволял только Жоанне.

Голос Леона срывается, но он все же продолжает:

— Я не думал… Не думал, что найду его так…

Леон снова подавляет рыдание, и Эмиль выжидает несколько секунд, чтобы он взял себя в руки.

— Из воды виднелись только его светлые волосы и футболка. Он не двигался. Плавал на поверхности. Я подумал, что он меня разыгрывает. Рассердился. Закричал ему: «Это не смешно! Вылезай сейчас же!» Я не мог двинуться с места. Не мог поверить. Я стоял столбом на берегу озера, не в состоянии шевельнуться. А потом, когда я среагировал, когда вошел в воду, чтобы вытащить его, я запутался в водорослях, увяз в тине, наткнулся на плавающие ветки, провалился в яму… Это было дикое озеро… Я не мог до него добраться! Не мог вытащить его на берег!

Словно защищаясь от невидимых обвинителей, он повторяет:

— Я не мог. Это было невозможно.

Снова леденящая пауза затягивается на несколько секунд.

— Его вытащили полицейские. Водолазы. Тем временем приехала на велосипеде Жоанна. Она была на берегу полумертвая. Я думаю, она умерла в тот день на берегу, когда я держал ее, чтобы она не упала.

Он делает усилие, преодолевая вновь захлестнувшую его волну боли.

— Лучше бы она убила меня тогда… Лучше бы…