Лицо в каплях пота. Зубы стучат. Эмиль регулярно поднимается сменить ей влажное полотенце. Он поставил чашку чая рядом с ее подушкой, но она к ней не притронулась. Эмиль внизу, неподвижно сидит на банкетке. Слышны только урчание газового обогревателя, свист ветра, пытающегося просочиться под дверь, да стук зубов Жоанны.

Ему кажется, что у него тоже температура. Голова гудит. Он не в состоянии усвоить все, что узнал сегодня вечером. Слова крутятся в мозгу, и голова идет кругом.

Это был ее малыш. Том был нашим сыном.

Мальчик, такой непохожий на других…

Я не мог вытащить его на берег!

Он был закрыт всему и всем, кроме этой чертовой синевы… И Жоанны.

Ты видел картину? Ты догадался, увидев картину… да?

Он умер пятнадцать месяцев назад. Ему исполнилось три года.

Пусть это были всего лишь бумажки и… и фальшивые кольца, но это ничего не меняет, Жоанна. Я полюбил тебя.

Он был аутистом. Она одна могла до него достучаться.

Лучше бы это был я, а не Том.

Это его я нарисовала у моря. В его синих шортиках.

Из воды виднелись только его светлые волосы и футболка. Он не двигался. Плавал на поверхности.

Она была на берегу полумертвая.

Скоро мы с ним будем вместе. Ты же это знаешь, да? Я обещаю тебе присмотреть за ним.

Лучше бы она убила меня тогда.

Я полюбил тебя.

Эмиль нашел картину, о которой говорила Жоанна. Она была в стенном шкафу. На ней пляж с домиками, хижины на сваях, море, чайка. А на песке сидит на корточках маленький мальчик. Я думал найти его на берегу, в его извечной позе, на корточках, он мог так сидеть часами. Лицо мальчика повернуто к Эмилю, словно он смотрит на него сквозь картину. У него светлые волосы и нахмуренные брови — то ли он встревожен, то ли задумался. На нем синие шортики, ноги босы. Эмиль раньше не видел этой картины. Она, должно быть, написала ее в эти четыре дня. Черты расплывчаты, неверны, и это придает картине что-то далекое, словно очень давнее воспоминание изглаживается из памяти.

Он стоит неподвижно перед картиной, не слыша ни свиста ветра, ни стука зубов Жоанны. Он старается запомнить черты маленького Тома. У него такие же карие глаза, как у Жоанны, волосы цвета песка, изгиб бровей… Он должен суметь узнать его, когда увидит, когда встретится с ним там, где будет и он. Они оба должны узнать друг друга.

Жоанну трясет. Она горит, а между тем ей так холодно. Газовый обогреватель стоит у ее ног, как грелка, но она все равно чувствует ледяную волну во всем теле. Она дышит прерывисто, сердце трепещет. Ее мысли далеко, они унеслись в Сен-Сюльяк, на шесть лет назад, когда ей было всего двадцать три года. Три года как она заступила на место своего отца в школе. Они с отцом жили вдвоем в домике на школьном дворе. Он вышел на пенсию и целыми днями ухаживал за маленьким огородиком. С гордостью варил супы из всего, что благоволило расти. По вечерам они топили камин, даже летом. В их каменном домике всегда было холодно. И потом, они любили слушать треск пламени, когда читали.

Она хорошо справлялась со всеми мелкими работами в школе, даже красила стены с удивительной легкостью. Мариза, учительница, хорошо знавшая ее отца, диву давалась, видя, как ловко она карабкается на стремянку и таскает тяжелые ведра.

— Как вам удается, мадемуазель Жоанна? Вы сами не тяжелее соломинки.

Иногда она даже добавляла:

— Все-таки это работа не для женщины.

Жоанна остерегалась сказать ей, что отец научил ее красить, когда ей едва исполнилось восемь лет. Она сама перекрасила все стены своей комнаты на свой вкус. Он позволил ей сделать желтые, оранжевые и красные завихрения, покрасить даже потолок и нарисовать повсюду жуткие цветочки. Она так гордилась собой и этой красивой комнатой, которую сделала своими руками… Она до сих пор помнит то чувство полного удовлетворения, как будто это было вчера.

Леон появился в школе однажды 1 сентября. Ему было тогда двадцать четыре года. Это было его первое место учителя, он только что закончил учебу. Он родился в Сен-Сюльяке, но после выпускных экзаменов уехал учиться в Нант.

— Вы тоже здесь учились? — спросил он однажды Жоанну, когда она закрывала тяжелые школьные ворота.

— Да.

— Я тоже. Мы с вами, должно быть, ровесники… Мне двадцать четыре года.

— Мне двадцать три.

— Значит, мы наверняка пересекались тогда на школьном дворе.

Они разговаривали впервые. До сих пор, встречаясь, они только вежливо здоровались.

— Меня зовут Леон. Леон Андре. Мои родители — Андре, которые держат табачную лавку. Вы, может быть, их знаете.

Она с трудом сдержала мину отвращения, которое внушали ей Андре. Они чрезвычайно высоко задирали нос и никогда не относились уважительно к отцу Жоанны. Она много раз слышала их шепот: «Вот старый холостяк», когда они с отцом приходили покупать марки. А она была «маленьким пащенком». Андре любили разносить сплетни, они ими кормились. Жоанна была уверена, что они первыми пустили слух о ее рождении, возбужденно нашептывая всем, что она родилась от шлюхи и деревенского дурачка.

— А вы? Кто вы? Ваши родители — из деревни?

Она выдержала взгляд Леона с гордостью и даже с вызовом.

— Я дочь сторожа.

Она увидела в его глазах только детское удивление, никакой недоброжелательности.

— А, это вы.

— Да, это я.

Теперь она вспомнила, что Андре только и говорили о своем таком способном сыне, уехавшем учиться в большой город, чтобы стать учителем. Вот он, у нее перед глазами. И выглядит вовсе не таким надменным и самодовольным, как его родители. Она бы и не догадалась, кто он. Просто молодой человек, свежеиспеченный выпускник университета. Светлые, с каштановым отливом волосы, пряди падают на глаза. Он расчесывал их на прямой пробор, наверно, чтобы казаться взрослым, каковым еще не был. Ореховые глаза. Чуть великоватая рубашка. Хорошо