Мужчины разговаривали о волках. В последнее время на краю долины участился волчий вой.

– То-то лис нынче нет, э-э-э. Нет их, вот так, – сказал старый Балтысыт.

– Ушли не терпящие волков, – согласился молотобоец Бытык. – Хотя зайцев в этом году довольно. – И вспомнил: – Летом песни серых часто слышались со стороны Бегуньи. Даже днем пели.

– От логова опасность уводили. На болотинах их гнездовье. Теперь холода, стая уже скучилась.

– Не подберутся ли к табунам?

– Волки – звери умные, – встряла Олджуна. – Не станут пакостить там, где живут. И пусть живут! Зато пришлых к долине не пустят.

Мужчины оглянулись на нее, посмевшую подать голос. Муж проворчал недовольно:

– Женская мысль короче волос… Займись-ка лучше рукодельем!

Но Балтысыт неожиданно поддержал Олджуну:

– Она права. Не надо трогать стаю. Не то убьем наших эленских волков, явятся чужие. Тогда жди беды. – Добавил, сам опешив от своей длинной и чистой речи: – Ну, точно жди тогда беды-то, вот так вот, да, э-э-э, ага.

– А если пастухи пожалуются, что в табунах неспокойно? – спросил молотобоец Бытык.

– Успеется по белой тропе близ болотин насторожить самострелы, – ответил за Балтысыта Тимир, а тот лишь качнул головой.

Лишь за соседями затворилась дверь, муж повернулся к Олджуне. На лице его, казалось, собрались все темные тучи с неба:

– Избаловалась у багалыка! Долго еще учить тебя? Когда к мужу приходят гости, благонравная жена обязана накрыть стол, а после скрыться у себя за занавеской и не казать посторонним любопытного носа!

– Но ведь Балтысыт сказал, что я права, – осмелилась возразить Олджуна.

Тотчас пожалела о вырвавшихся словах: кузнец схватил ее за волосы у затылка и, запрокинув голову, свирепо выдохнул в лицо:

– Знай свое место, баджа!

Не так было больно, как обидно. Тимиру, видно, понравилось, чуть что, таскать за волосы. Отрезать, что ли, косу? Олджуна не смогла сдержать слез.

– Тихо поёшь, – оттолкнув, больнее уязвил муж и не подумал снизить голос: – Пой громче, пусть слышат соседи!

Вышел, хлопнув дверью…

Заново переживая вчерашнюю обиду, Олджуна осмотрела одежду Тимира – достаточно ли просушена и тепла. Поставила снятый горшок на стол и пошла к коровам. Думала о своем несбывшемся счастье. О любви, погибшей, как орленок, подстреленный на лету собственной рукой.

Переступила порог и обернулась на всхрапнувшего кузнеца. Скоро грозный муж проснется.

От стоп к груди поднялась стынь. Но не от промозглого уличного тумана поежилась женщина. Которую ночь она не могла согреться, словно лежала бок о бок не с жарким кузнецом, а с чучелом, втиснутым в человечью кожу. Глубокое отвращение душило Олджуну, и вся она содрогалась от холода. В то время, когда ее тело трудилось под мужем, а рот испускал любострастные стоны, душа мерзла и стонала совсем по-другому.

«Барро! – беззвучно плакали опоздавшие мысли. – Где ты, златоглазый мой Барро? Был ты, или я тебя придумала, томясь в одиночестве рядом с Хорсуном, далеким и равнодушным, как звезды? Долго ли смогу мириться со страхом, вселенным Тимиром, долго ли сумею терпеть неволю в его зябком доме?..»

Редкую ночь не овладевал ею кузнец. Вершил мужнино дело тяжко, злобно, заламывая руки, больно вдавливая в супружескую лежанку. Будто мстил за промолчавшие на свадьбе предательские колокольца. Но не сама Олджуна была нужна ему, а молодое чрево ее – для зачатия. Дитя же было нужно, как начала подозревать баджа, тоже не ради него самого. Только как доказательство, что Тимир не бесплоден…

«За снадобьем для ребенка», – сказала Урана много весен назад, когда заблудилась в поисках землянки Сордонга. Дядька-отшельник был шаманом. Наверное, пообещал зелье, чтобы жена кузнеца понесла. Олджуна ошиблась, приноровила к Уране обман, которого не было. Теперь, узнав ее близко, поняла, что эта женщина не мастерица лгать.

Но как все-таки люди злы! Зол багалык. Отбыл повинность за убийство дядьки, избавился от наказания и рад. Ни разу не пришел в гости, не спросил, хорошо ли живется Олджуне за кузнецом. Зол Быгдай. Отрядника она не видела со свадьбы. Всё как будто бы жалел сироту, по голове гладил, а оказывается, она для него что была, что нет. Зла Модун. Поди, пляшет от счастья, что Хорсуну удалось выдворить замуж приемную дочь. Зла Урана с ее кроткими коровьими глазами. Может ли старшая жена, давно опостылевшая мужу, желать добра младшей? Зол мальчишка Атын. Свысока смотрит на отцовскую баджу, сразу видно – презирает… А хуже всех, злее всех, ненавистнее всех – Тимир, старый, постылый муж!

Олджуна доила коров, смотрела в дверь хлева на голубое, с изморозью, утро, а в уме ее крутилась свадебная песня подружек: «Зачем я покинула милый очаг, который меня согревал и любил?» Ах, что же делать прыгнувшей вниз! Не подлетишь снова вверх, не оттолкнешься от воздуха. Не вернешь назад лето, когда она, свободная, бродила по знойному лесу и купалась в водопаде с Барро – человеком волчьего ветра…

Олджуна прислонилась лбом к теплому коровьему боку, закрыла глаза: во рту появился вкус упругих губ барлора и сладко вянущих трав.

Хорошо, что вчера ввязалась в мужской разговор. Не побоялась стальных пальцев Тимира. Не вмешайся она, может, мужчины решили бы пойти на облаву и убили волков.

Непочатый край работы был в кузне, а Тимир вдруг увлекся рыбалкой. Отдавал с утра распоряжения ковалям и до позднего вечера пропадал на реке. И так же с утра до вечера в приглушенных дворовых кострах полоскались язычки скромного огня. Олджуна с Ураной без конца сушили впрок рыбу, словно зимой собирался грянуть неслыханный досель голод.

Женщины счищали тонкую чешую с сигов, но со щук не снимали их жесткого доспеха. Щучья раззолоченная дымом шкурка одарит зимнюю уху крепким наваром. В северных, богатых рыбой местах, щуку за еду не считают, а тут ничего – нежирного мяса в ней много.

Олджуна ловко выдирала хребты с костями из освежеванной рыбы. Урана выкладывала распяленные пласты на низких помостах с частой железной решеткой, покрытой влажными ольховыми ветками. Ольха не дает прилипнуть рыбьей коже к железу и сообщает плоти особый душистый вкус.

Употевшие пласты над жаркими в меру угольями вначале распаривались, вспухали и дыбились, затем густели соком и уменьшались едва ли не в четверть. Поджаристая рыба наполняла туеса. Слой рыбы – слой брусники, слой за слоем, а сверху Олджуна заливала рыбьим жиром.

На другом костре Атын варил в большом котле рыбьи кости и чешую для клея, необходимого при обмазке стен юрты. Над третьим пеклись нанизанные на прутья окушки и красноперая плотва. Ворох испекшейся и охлажденной рыбки женщины замешают в тар. Остальное просушат до твердости, измелют вместе с косточками в труху и просеют. Получится тонкая серая мучица, которую засыплют в кожаные мешки. Зимою станут стряпать из нее лепешки.