Едва осталась одна в жениховой юрте, туда-сюда кинулась, а все уже вынесли, вымели дочиста. Не было ничего, похожего на свежую кровь… Не порезать ли палец? Ох, нет! О таких-то хитростях Тимир, поди, слышал. Подметит, спрашивать начнет, заподозрит…

«Авось пронесет», – мелькали утешающие мысли.

«Не надейся», – встревали упреждающие.

После осуохая одаренные скотом и мясом почетные гости троекратно проехали вокруг коновязей, отпивая кумыс после каждого круга. Остатки вылили на гривы своих лошадей.

* * *

Тимир проснулся под утро с тяжелой головой. Слишком часто вчера подзывала к нему невеста парня, разливающего хмельный кумыс…

Открытый и прямой, кузнец не умел держать в себе больное, гневное слово. Да не особо и старался, полагая, что любая правда дороже многозначащего молчания. Еще не открыв глаза, положил на плечо Олджуны каменную длань, на которой мозоли были словно кувалдой набиты. Спросил громким от сдерживаемой злости шепотом:

– Кто же был у тебя первым, баджа?

Плечо молодой жены задрожало. Не дождавшись ответа, Тимир сел на постели, помотал всклокоченными волосами. В голове гудело и стучало, как на сопке с военным табыком. Резким движеньем откинул звонко откликнувшийся полог.

– Так кто же оказался тем счастливцем?

– Багалык, – заплакала Олджуна.

Вне себя от ярости и потрясения кузнец накрутил на кулак волосы недостойной, развернул к себе:

– Врешь!

– Однажды в праздник Хорсун перепил кумыса и силой овладел мною во сне, – забормотала Олджуна, судорожно всхлипывая. – Не помнил ни себя, ни меня, все имя жены повторял: «Нарьяна, Нарьяна…» Он все ночи тоскует по ней… Спутал меня с покойной в хмельном бреду… Это было давно и больше никогда не повторялось. Я… я не смогла сказать ему ни о чем.

Олджуна не смотрела на мужа. Глядела сквозь ладони на полку Ураны, где стояли туески с красителями. Впереди, насмешничая, алели подтеки на посудинке с красной, как кровь, охрой. Обняла Тимира, обвила шею мягкими руками. Заговорила глухо, спрятав лицо на его бурно вздымающейся груди:

– Прости Хорсуна… Он ни о чем не знает, не помнит. Прошу, не говори ему ничего, ты разобьешь его сердце… Прости багалыка и меня прости, муж мой любимый, единственный… На мне нет вины…

Хрупнув зубами, кузнец грубо оттолкнул женщину. Встал, подошел к окну, за которым в предутреннем полумраке бледнела ущербная луна, и мерцали холодные звезды.

Двое прошагали по двору из соседней юрты молотобойца Бытыка. Лунный свет заиграл сгорбленными тенями. Урану с сыном приютила на ночь черноглазая Дяба. Балтысыт шепнул вчера, что его старухи собираются туда посумерничать, научить старшую жену мирному житью в одном доме с баджей. Должно быть, научили уже, к себе пошли.

Тимир горько усмехнулся:

– Угли и пламя… Изрядно ж Дилга позабавился, творя из меня укладку для женских тайн!

Прошел и третий свадебный день, так же полный яств и богатых подарков. Гости хвалили Тимира за щедрость, гости были довольны.

Атыну нравились могучие и шумные, норовистые на хлесткое словцо кузнецы. Они не плели косы, как другие мужчины Элен, а перехватывали волосы на лбу мягким ремешком. Руки у них были здоровенные, мозолистые, в мелких ожогах. Тимир нравился больше всех. Рослый, с размахом плеч чуть ли не вдвое шире, чем у Манихая, с мощными, как комли, ногами. Мальчик намечтал себе отца-друга, с которым станет ходить на охоту и работать в кузне.

Однако верно говорят: «Не узрев воды, не снимай торбаза». С первого же дня в молчаливом родительском доме Атын уразумел, что придуманный отец и настоящий – два разных человека. Тимир смотрел на сына холодными злыми глазами и цедил слова сквозь зубы, будто не говорил, а плевался. С ходу втоптал в землю радужные грезы о рассказах у костра и дружной работе вдвоем, да еще, показалось, пяткой злорадно поерзал…

Лучше было б навсегда остаться в шумной, суматошливой юрте, окаймленной поверху охристыми травяными узорами, с Лахсой, Манихаем, братом и сестрицей. Они были его семьей. А самые близкие по крови люди оказались чужими и неприятными. Скоро выяснилось, что не только Атыну они нелюбы, но и друг другу.

Мальчик быстро соскучился по своим, соскучился даже по каждодневной домашней ругани старших. Он знал, что Лахса давно уже не обижается на леность мужа и бранится беззлобно, по привычке. Какие бы ни подсмеивались люди над не охочим до работы Манихаем, а совести и доброты у него имелось в достатке. Именно Манихаева совесть, борясь с Манихаевой ленью, гнала его зимой к озеру пилить лед для питьевой воды, а летом махала сенокосным батасом, семь потов спуская по болезной спине. Доброта заставляла Манихая петь с Дьоллохом по вечерам красивые песни и многое прощать домашним…

Атын хотел проведать семью. Тимир не пустил.

– Нечего тебе там делать, – буркнул ворчливо. Повысил голос, темнея лицом: – Говорю – нет, значит, без вопросов!

Его «нет» прозвучало, как сказал бы Манихай, тверже камня и выше неба… А мальчик без того не задавал вопросов. Прятал их в себе, словно в глухом горшке. Но ведь если крикнуть в горшок, и он на тебя крикнет.

– Ты – недобрый человек! – громко бросил мальчик в лицо Тимиру. Повернулся и, не оглядываясь, зашагал к воротам. На душе стало легко и свободно. Больше он не вернется.

На половине пути Атына догнала Урана. Упала на колени, трясясь в безмолвных рыданиях, прижала к груди его уходящие ноги. Только и смогла вымолвить:

– Сыночек, прошу…

В последнее время Атын стеснялся называть матушкой Лахсу, но и к родной матери не мог так обращаться. Он тихо и брезгливо жалел Урану, убегая от ее горячечных слов и рук, раздражающих поцелуев, сухих и быстрых, будто вороватых. С первого дня понял, что эта женщина несчастна и одинока. Не в силах был постичь, как она жила с Тимиром до сих пор и как продолжает жить. Кузнец больше внимания уделял топчану у камелька и коновязям во дворе, нежели старшей супруге.

Однажды Атын заметил нежный, затравленный взгляд Ураны, кинутый на отца, и ему захотелось сбежать куда-нибудь без оглядки. Безнадежное отчаяние переполнило сердце – мальчик вдруг осознал, что и он отныне всеми брошен и одинок, как его несчастливая мать.

Никто к нему не приходил. Наверное, Тимир запретил всем, кого любил и с кем дружил сын, приближаться к выселку кузнецов. А сам скоро женился. Словно до этого что-то мешало, а теперь стало можно.

Жена молотобойца Бытыка черноглазая Дяба жалела Урану. Говорила об отце: «Ближнего не видит, а дальнего подавно не слышит». Сердитые слова ранили и подавляли Атына, хотя в душе он был с ними согласен.

Он думал, что Тимир любит Олджуну, но и это оказалось не так. Бадже влетало от отца больше всех в доме. На Урану он, по крайней мере, не поднимал руку. Тимир ее просто в упор не видел. На сына смотрел по-разному, иногда с пренебрежением, иногда непонятно, а чаще всего с неприязнью. Но тоже не трогал. Должно быть, Тимир любил только себя и кузню.