— Нет, сегодня тихо.

Поскользнулась и едва не упала, он успел подхватить ее под руку и не отпускал потом, так и вел до самого верха. А она не сопротивлялась, чувствуя его крепкое плечо.

Вылезли наружу. Ветер все же посвистывал, он сметал снежинки с карнизов, сыпал ими в глаза, и от этого приходилось щуриться. Но открывшаяся кругом панорама зачаровывала, пьянила, словно полотно великого живописца: парки, домики, царские палаты, рядом казармы, речка во льду, крыша вокзала, почта… крошечные люди, лошадки… облака… И дышалось легко, празднично, свободно.

— Чудо, чудо! — восхитилась девушка. — Снизу всё не так, снизу всё обыденно, приземлено. А отсюда, с птичьего полета, — сказочно, воздушно. Проза растворяется в дымке, уступая место поэзии.

Молодой человек сказал:

— Так и мы: варимся в житейской белиберде, мучимся, болеем, проклиная себя, окружающую среду. Но лишь стоит подняться вверх, пусть на несколько метров, горизонт раздвинется, ширь тебя поглотит, и тогда поймешь, что мирок твой — чушь, пустяк по сравнению с грандиозным, всеобъемлющим миром. Ближе к небу — ближе к Богу.

Нюся вторила:

— Улететь, улететь из глупого мирка в грандиозный мир!

Он заверил:

— Улетим скоро. Вот окончу гимназию — поступлю в Морской корпус. Мой отец — корабельный врач, я мечтаю о море с детства. Даже не о море, а о путешествиях, дальних странах. Африка! Побывать в Африке — это грандиозно!

Обошли смотровую площадку.

— …или в Индии, — почему-то произнесла гимназистка. — А потом в Японии… Я бы тоже с удовольствием поплавала по морям-океанам, но боюсь непременной качки. Иногда меня укачивает даже в авто.

Продолжая держать ее под руку, Николя приблизил к ней лицо — при его астигматизме так он видел девушку четче.

— Аня, Анечка… — От волнения голос поскрипывал еще больше. — Там, внизу, я бы не решился… Но под облаками… ближе к Богу… призываю вас принести совместную клятву…

— В чем? — недоуменно спросила она.

— В верности друг другу.

— То есть?

— Сохранять нежность чувств, что бы ни случилось, и, когда повзрослеем, поженимся.

Отстранившись, Горенко прыснула:

— Вы, должно быть, шутите, Николя?

Молодой человек насупился:

— Нет, нимало. Я люблю вас, Анна. Любите ли вы меня тоже?

Это показалось ей так напыщенно, театрально, что она рассмеялась в голос.

— Вас? Люблю? Нет, конечно.

Гумилев побледнел.

— Я противен вам?

— Отчего ж, симпатичны. А иначе не пошла бы к вам на свидание. Но мое отношение исключительно дружеское. Вы мне интересны как человек, а не как мужчина.

Он поник:

— Вы, должно быть, любите другого?

Нюся улыбнулась загадочно:

— Может быть…

— Кто он? — взвился Николя. — Я убью его!

— О, какие страсти! Вы его не убьете. Не посмеете даже прикоснуться.

— Почему?

— Он велик и практически недоступен. Он почти что Бог.

— Значит, я убью Бога!

— Не смешите меня и не богохульствуйте. Не упоминайте имени Его всуе. А иначе — возмездие.

— Нет, убью, убью, — Гумилев твердил, как безумец.

— Перестаньте. Что вы, право? И давайте забудем этот разговор. Или мы поссоримся. Вы хотели услышать мои стихи? Ну, так слушайте.

Молюсь оконному лучу —

Он бледен, тонок, прям.

Сегодня я с утра молчу,

А сердце — пополам.

На рукомойнике моем

Позеленела медь,

Но так играет луч на нем,

Что весело глядеть.

Такой невинный и простой

В вечерней тишине,

Но в этой храмине пустой

Он словно праздник золотой

И утешенье мне.

Николя молчал, осмысливая.

— Ну, что скажете? — посмотрела она с некоторым вызовом.

Тот ответил скрипуче:

— Складно, складно. Для начала очень недурственно. Но изъянов много. Что это за рифма: моем — на нем? Детская, твое — мое, слишком просто. Слово глядеть — просторечное. Надо смотреть. Отчего хра'мина, когда — храми'на? А уж праздник золотой — вообще банальность. Вы спешите, ваш отбор случаен. Надо включать голову.

— Разве поэзия — не от сердца? — возразила Нюся.

— Да, конечно, от сердца. В первом своем порыве. Выплеснул на бумагу чувства — хорошо! Но отставил, забыл, через день-другой перечел и, коль скоро не выбросил, начал чистить, править и вылизывать… Словно живописец: маленький этюдик превращает потом в зрелое полотно.

— Но ведь если чистить, вылизывать, можно запросто выхолостить.

— А вот это уже — мастерство, искусство. — Ненавязчиво попросил: — Почитайте еще что-нибудь.

Девушка мотнула головой отрицательно:

— Нет, не хочется.

Заглянул ей в глаза:

— Вы обиделись?

— Нет, ну что вы! Но пойдемте вниз — что-то я озябла на высоте.

И до самой земли молчали.

— Не сердитесь, Анна, — попросил Гумилев подавленно. — Может, я действительно был излишне резок.

Нюся улыбнулась:

— Пустяки, не мучьтесь. Вы писали б так, я пишу иначе. Надо каждому позволить быть самим собою.

— Покоряюсь. Согласен.

— Вот и замечательно. В знак взаимного примирения предлагаю нам перейти на "ты".

Он оттаял:

— С удовольствием, с радостью. А хотите, выпьем на брудершафт?

— Если только чаю.

5.  

Между тем Николай II был действительно поглощен войной, разразившейся в конце января на Дальнем Востоке. Преимущество Японии оказалось полным: современный по тем временам флот, дальнобойная артиллерия, концентрация сил плюс идея — утвердить главенство своей державы во всем регионе. У России дела обстояли хуже: флот и артиллерию перевооружить не успели, пушечное мясо двигалось эшелонами еле-еле, телефонная и телеграфная связь плохая, между генералами неизменный разлад, царь не знает, на что решиться… Не было порыва. Без порыва, злости, внутренней решимости каждого — от царя до последнего солдата — выиграть войну невозможно.

Впрочем, летом 1904 года некоторая надежда еще теплилась: несмотря на высадку японцев на Квантунский полуостров, русское командование ловко уходило от генеральных сражений, ожидая идущее подкрепление (сухопутные войска — по КВЖД, а Балтийская эскадра — по морю). В Петербург доносили о победах: мол, еще чуть-чуть, поднажмем, мужички поднатужатся, и дубинушка ухнет, сама пойдет, сама пойдет… Вместо стратегических разработок поголовно молились в церкви.

Царь молился и по другому, не менее важному (а может, и более важному) для себя поводу — о здоровье беременной императрицы. Ждали пятого ребенка в семье. До сих пор у монаршей четы рождались только девочки. Нужен был наследник. Год назад ездили к мощам Серафима Саровского, после чего Александра Федоровна и понесла. Все считали это добрым знаком.

Летом переехали в Петергоф. Дочки купались, а царица полулежала в кресле под тентом и, обмахиваясь веером, наблюдала, как они играют на берегу. Схватки наступили ранним утром 30 июля. Акушеры приготовились загодя, и начало родов не явилось ни для