И они, не сговариваясь, враз посмотрели на портрет. Тётя Шура всхлипнула:

– Царствие Галинке небесное.

Душа Ивана напряглась и вздрогнула, будто желая освободиться от заточения. «Кого благодарить, что я здесь, рядом с тётей Шурой, с её памятью о маме? Вот что мне нужно было, чтобы дальше жить, а не скрипеть по жизни!..»

Тётя Шура стала рассказывать. А когда стихала, пригорюниваясь, Иван, чуточку выждав, спрашивал с нетерпением, тревожил её: хотя многое о жизни матери знал досконально, однако, казалось, боялся – вдруг чего-нибудь самого главного для себя да не услышит, не узнает, не захватит отсюда в свою жизнь.

Сердце его, томясь и тяжелея, чего-то поджидало – чего-то, возможно, большого, быть может, особенного, сокровенного.

2

В сумерках полуночи юная Галина торопко шла – а различала бы дорогу, так и наверняка бежала бы – улицами и заулками Мальты к своему Гришеньке, к своему возлюбленному. Только что она тайком и дерзостно покинула родительский дом.

Родители её, добропорядочные, уважаемые люди, отец – фронтовик, слесарь из тех, что нарасхват, до зарезу нужные на железке, мать – учительница начальной школы, чаяли, что закончит их Галинка, младшенькая, егозливая, неугомонная, но смышлёная – трое детей уже, слава богу, пристроились в жизни, – десятилетку в Усолье, следом поступит на фельдшера или даже докторшу, выйдет за приличного парня, отстроятся они в Мальте или поселятся в Усолье, а то и в самом Иркутске, и заживут в любви и достатке.

– Война-то кончилась, братцы, – живи, не хочу! – за поллитровкой другой раз восклицал отец. (Восклицать восклицал, бодриться бодрился, однако слёз горючих, как вспомянется о войне, удержать не умел.)

А что же дочь вытворила! Вчера объявила матери и отцу, что беременна от Григория, что любит его и жить без него не может. И ещё надбавила, да так, будто выпалила из пулемёта, – уйдёт из школы и будет рожать.

– Батюшки, срамота-то какая! – взмолились ошарашенные и потрясённые родители. – Убиваешь нас без ножа! Рожать? Не бывать этом! Поутру сбегаем за бабкой-повитухой. Вытравит! Тишком спасём и тебя, неразумную девчонку, и семью нашу от позора!..

Галина – в двери, убежать хотела. Скрутили, заперли в чулане. Слышала она, как плакали и незлобиво поругивались друг с другом отец и мать: кто виноват, как теперь жить, как людям в глаза смотреть? Не раскаивалась Галина, хотя родителей, конечно, было очень жалко. Мало-помалу затихли они, но вздыхали и ворочались во сне.

Что же Галина? Упрямо отдирала подгнившую половицу. Наконец, выкарабкалась через подвал в горницу, оттуда на цыпочках прокралась во двор и в одном платьишке да в прохудившихся чунях устремилась к своему Гришеньке. А на улице ужасная слякоть, мозглый ветер разгуливал, – даже не подумала, сумасшедшая, когда находилась в горнице, что можно накинуть на себя какую-нибудь согревающую лопоть и обуть боты.

Знала, где ночует Григорий, – в зимовьюшке на огороде; там тайком от всей Мальты и всего света и любились они с самой весны, там и клялись друг другу в вечной любви. Между колючих кустов малинника и косматых, словно дерюга, трав прокралась вдоль забора к дырке, боясь всполошить собак и разбудить домашних Григория. Растолкала любимого, целовала его в сонные глаза. Поведала, что задумали её родители. Григорий свесил с топчана длинные босые ноги, не сразу отозвался. Потянулся, зевнул:

– Что ж, вытравляй, коли так оно повернулось. А то житья нам не дадут. Чего доброго, мои прознают – у-у, разорутся!

Ещё разок хотел потянуться и зевнуть, да такую заполучил оплеуху, что чуть не слетел с топчана. Вытаращился на Галину. Грозно нависла она над ним, мужиковатым крепышом, сама же – птаха, тощеватая. Почесал парень в затылке:

– А чего, рожай! Пущай лютуют. А нам-то чего? – мы любим друг друга, мы вместе.

И оба не выдержали – засмеялись, обнялись, утонули в ласках.

– Я никого не боюсь, и ты не дрейфь, – шептал Григорий. – Как-нибудь выкарабкаемся. Вон, на железку пойду вкалывать, а учёба… что ж, отслужу, после уж о школе подумаем.

– Служи, служи, а мы тебя дождёмся… с ним.

– С ним? – не понял Григорий.

Галина улыбчиво, но значительно указала взглядом на свой живот. Снова засмеялись и обнялись крепче, будто того и стоит жизнь, чтобы миловаться без устали да смеяться до колик.

Рассвело – вошли в дом, поклонились сидевшим за столом родителям Григория, с ходу объявили, заикаясь, однако, и робея, что хотят пожениться, что Галина беременная. У матери кружка с чаем выпала из руки, отец поперхнулся и сматерился.

Родители Григория, уже немолодые, надорванные жизнью люди, тянулись ради сына – в железнодорожные инженеры прочили его. Первый их сын погиб в день победы в Праге, у дочери ещё до войны жизнь не задалась – развелась с мужем, спилась, бросила ребёнка и где-то пропала на ленских лесосплавах, и выходил у стариков один расклад в отношении блестяще довершавшего десятилетку Григория – надёжа и опора он для них незаменимая. «Умница, красавец, силач, – каждому бы по таковскому сыну!» – говорили им всюду.

А что теперь начнётся? Страх Божий!

Накинулась мать на Галину:

– Ни рожи ни кожи, а такого парня хочешь отхватить? Жизнь ему загубишь! Не дам, не позволю! Сгинь, гадюка!..

Отец, рослый, угрюмый деповский кузнец, надвинулся на сына с ремнём. Но Григорий и замахнуться ему не дал – перехватил ремень, накрутил его на свой кулак и мощным рывком утянул отца, не выпускавшего ремень, книзу. Тот побагровел:

– На – отца?!

Галина дёргом увлекла Григория за дверь. Выскочили со двора на улицу, сцепившись руками, но один направо рванулся, а другой – налево. Засмеялись и тут. Не сговариваясь, побежали к вокзалу, который словно бы призывал к себе трубными свистками локомотивов, дружным постуком колёсных пар, с вихрями проносившимися на запад или на восток составами. Повстречали Шуру – двоюродную сестрицу и закадычную подружку Галины. Она, тоже семнадцатилетняя, тоже худенькая, но жилистая, уже года полтора трудилась на дороге в бригаде путейцев, с утра до ночи размахивала кувалдой, ворочала шпалы, только что рельса не могла на себя взвалить, а так многое что выполняла запросто, как взрослая дюжая баба, – ведь кто-то должен был содержать её младших братьев и сестёр; мать Шуры была инвалидом, а на отца ещё в сорок втором пришла похоронка.

Тут только Галина расплакалась, уткнувшись в промасленную, отсыревшую стежонку подруги: куда приткнуться, что делать, как жить?

– В Мальте, робя, вам никак нельзя оставаться: поедом съедят и разлучат, – рассудила Шура, смахивая ладонью под сырым простуженным носом и оставляя сажный бравый усик. – Вот что, братцы-кролики: катите-ка вы в Тайтурку, перекантуетесь пока у Груни, она баба из нашенских, путейских. Бобылка, бездетная, а изба у неё, от родичей досталась, – просто избища. Я ей записку черкну. А пока пойдёмте-ка в бригадную теплушку, – приодену вас мало-мало: ведь голые почитай. Посинели ажно. А потом заско́чите в товарняк и через десять минут – Тайтурка вам. Заживёте своей семьёй. Распишитесь, глядишь. Ну, годится?