На Галину же свалилась новая беда – умерла дочка, и семи лет девочке не исполнилось. Как ни лелеяла мать Татьянку, как ни бегала с ней по всевозможным поликлиникам, именитым врачам да бабкам-знахаркам, а врождённая болезнь одолела-таки слабенькое существо.

Так оборвалась последняя живая ниточка к Григорию.

* * *

«Боже, Тебя ли благодарить мне, что я попал в Мальту? Да, да, именно сюда мне и надо было попасть!» – Иван, слушая тётю Шуру, радовался: душа его не просто оживала, а – воскресала после долгого, долгого, как века, онемения. Она беспрерывно теперь заявляла о себе какими-то энергичными, бодрящими толчками. Хотелось яснее, зримее, шире увидеть и понять то, чего раньше не видел и не понимал. Не видел и не понимал по разным причинам: когда-то по младости возраста, а когда-то по внутреннему противлению, продиктованному влечением жить по другим, чем у матери, правилам и законам, подсмотренным у кого-то или придуманным самим.

Потерять ребёнка – возможна ли чудовищнее кара? – может быть, спрашивала себя Галина. Прогоревала она годы и страшно. Выхудала, изжелтилась вся. Страшно и затяжно горевала ещё и потому, что никого не хотела видеть. Душой устала, сникла. Не искала стороннего участия – разуверилась и в людях, и в судьбе. Только Шуру и допускала к себе; а та старалась почаще наезжать в Иркутск, чтобы «вытянуть из болотины» подругу и сестру.

Но не откажешься добровольно от молодости, от сил её. Однажды на улице к Галине подошёл артиллерийский офицер – высокий, улыбчивый, в отутюженной форме мо́лодец. Представился, щёлкнув каблуками сверкающих хромовых сапог:

– Позвольте познакомиться. Данила Перевезенцев. Прошу любить и жаловать!

«Любить» – чуть не гаркнул, а «жаловать» – почти шепнул. Природно смеющимися, но ласковыми глазами заглядывал в её строгое, подобранное лицо.

Галина испугалась, что может потянуться за этим весёлым, красивым молодым мужчиной и, кто знает, полюбить его. Неделю, другую, месяц не отвечала на приставания и ухаживания бравого офицера жизнелюбца. А не унывавший Данила выследил, где она жила, – и в тёмных узких коридорах малосемейки стал витать запах цветов, которые он ежедневно приносил.

– Ой, смотри, Галка: отобьём! Ломаешься, как девочка, – посмеивались соседки по общежитию.

Но как могла она объяснить им: чтобы полюбить другого, склониться к его плечу, нужно ведь как-то вытеснить, изжить из сердца прошлое! Как?!

Приезжала Шура, костила подругу:

– Воротишь нос от офицера? Вы только посмотрите на эту Кулёму Ивановну!..

– А как же Гриша?

И обе прижимались друг к дружке и порой навзрыд плакали.

– Какая ты счастливая, Галка: так любить, так любить!.. Я вот за своего Кольку выскочила, а любила ли – уж и не помню. Родила, вторым вскорости разрешусь. Теперь срослись сердцами так, что разрывай тракторами – разорвут ли? А у тебя вона как не-е-е-ежно. Любо-о-о-овь! Уж я, сибирский валенок, о ней и думать не смею… От офицерика-то ты, сизокрылая душа, не отворачивайся. Видела я его в подъезде с букетиком – бра-а-авенький. Офицер – одно слово! У нас в Мальте, сама знаешь, ежели какая выскочит за военного лётчика со Среднего – так будто не живёт и не ходит она по земле, а прямо-таки летает. Предложит, Галка, – не отказывайся! Жизнь-то одна! Поняла?

Что ж, чему быть – того не миновать! Сыграли свадьбу. Родители Галины предлагали отпраздноваться в Мальте, но она наотрез отказалась: возможно ли там, где любила Григория, где столько напоминает о нём!

Зажили хорошо, в достатке, хотя сначала ютились в общежитии. Разницей в три года родились Елена и Иван – здоровенькие, живые ребятишки.

Вскоре Перевезенцевы получили трёхкомнатную квартиру, чуть не в центре Иркутска, на нескончаемой, но удобной для жизни улице Байкальской. Квартира была в небольшом старинном трехэтажном доме, с высокими потолками, с просторным балконом, украшенным лепниной и чугунным литьём. Летом Галина выращивала на нём цветы, и редкий прохожий не задирал голову, любуясь её роскошными, пышными цветниками. В квартире в любую минуту любого времени года и пылинки невозможно было сыскать. А бельё, скатёрки, занавески – всё так и дышало свежестью, чистотой, радовало глаз и сердце вышивками хозяйки.

Сказать, что жили Перевезенцевы богато – нельзя, но семья офицера в те тихие, в чём-то благодатные времена Союза бедствовать, разумеется, не могла. Лишнюю копейку старались потратить на отдых у моря или на Байкале. Забирались и в таёжье, в Саяны, сплавлялись по горным рекам. Бывали даже за границами. Галина стремилась увидеть мир и заражала азартом к путешествиям и походам не охочего до перемены мест мужа, которому в отпусках и по выходным милее бывал диван.

Муж её легко, без видимых усилий продвигался по службе. Не мотались Перевезенцевы по военным городкам и захолустьям огромной страны, как многие другие офицеры со своими семьями.

И сама Галина перешла из столовой в управление ведущим специалистом. Казалось, что она совсем не старела, а, напротив, молодела, набиралась каких-то неведомых для остальных молодильных сил. Не раздобрела, не огрузнела бёдрами, лишь лицом округлилась слегка. Вся была стройная, изящная, подвижная, а глаза как будто бы горели. Редко кто видел Галину унылой, раздражённой – словно навёрстывала она упущенное в ранней молодости и словно бы намекала людям: «Ну что вы ей-богу так унылы и скучны? Ни одной минуте не повториться! Вы меня понимаете?»

Шура приезжала в гости – тискала, теребила сестру:

– Не баба ты – куколка! Да оно и понятно: за офицером, не изработалась, поди. Цацечка, одно словцо!

Галина не обижалась на сестру:

– Кому-кому, но только не тебе, Шурка, жалобиться на судьбу: муж работящий да здоровяк, детки у тебя чудесные – вот оно наше женское счастье.

И они обе начинали друг перед дружкой нахваливать своих мужей, и как бы открывали обе, что мужья их столь хороши, что не надо и лучше.

Но стряслось чудовищное – Галина застала Данилу с другой, прямо у себя дома, когда ребятишки были в саду, а она сама вернулась пораньше с работы. Застала среди своих занавесок и наволочек, среди так лелеемой ею домашней обстановки. Увидела – и это сразило её и как будто облило липкой, неприятно пахнущей грязью, которая мгновенно въелась во все поры её существа. Галина стала задыхаться, – казалось, грязь набилась внутрь и перекрыла доступ воздуху.

Та, другая, помоложе, похватала свою одежонку и улизнула в дверь. Данила онемел, его перекосило так, будто кто-то мощно ударил его по лицу.

– Уходи, – скрипнул голос Галины. – Больше мы вместе жить не будем. Ни минуты.

– Галочка!.. – стал оправдываться Данила. Опустился на колени.

– Встань. И уйди. Умоляю.

Как ни заклинал Данила, как ни ползал на коленях за Галиной из комнаты в комнату, она оставалась неколебима. Ушёл. Поселился у товарищей в офицерском общежитии. Приходил в семью, упрашивал Галину, но она не простила; требовала развода, но он не соглашался, тянул. Потом попросился в другой гарнизон – перевели. Года через полтора Галина узнала, что сошёлся он с другой женщиной.