* * *

Никому из мужчин Галина не отвечала взаимностью, безмолвно, трудолюбиво жила одна с детьми, вся в хлопотах по дому и на работе. Дети пошли в школу, взрослели, радуя мать прилежной учёбой и послушанием. Иван плохо помнил отца, не интересовался им, а Елена, случалось, спросит у матери иной раз, где он и что с ним. Галина не обманывала детей: мол, в длительной командировке отец или героически погиб, но и правды не выдавала, уводила разговор на другое.

– А про Данилову измену точно, Ваньча, знаю: ни словечком, ни полусловечком не обмолвилась перед вами. Так ведь? – спросила разгоревшаяся тётя Шура у Ивана. Он рассеянно улыбнулся и слегка качнул головой. – Галинка не могла даже представить себе, что какой-то другой мужик войдёт в её дом и будет жить, будто отец какой, рядом с её и Данилы ребятишками. Вот она какая была! Но с Марком Сергеичем всё-таки сошлась. Помнишь Марка Сергеича-то? Не любил ты его – знаю, знаю! А что же, родимый, оставалось делать уже немолоденькой бабоньке? Поскрёбывала в её дверь старость. Ох, как боязно, Ваньча, остаться одной-одинёшенькой!

– Я вас понимаю, тётя Шура, понимаю. – И чуть было не сказал: «Эх, знали бы вы, как я-то одинок и злосчастен!»

Сойтись предложил солидный вдовец Марк Сергеевич. Лет на пятнадцать он был старше Галины, но дородный и хватко-практичный был человек. Не пил, не курил, грубого слова от него не услышать было. Жена его умерла лет восемь назад, дети выросли и безбедно жили отдельно, благодаря отцу. Сам он работал начальником крупного стройуправления, имел трёхкомнатную, прилично обставленную квартиру, дачный участок с двухэтажным кирпичным особняком, автомобиль с просторным гаражом. Но понравилось Галине только то в Марке Сергеевиче, что он был так же росл и виден собой, как её Данила. Любить сожителя она не могла, потому что не могла, как поделилась с Шурой, подменить своей души на другую. И никаких его вещей, дач, машин и денег ей не надо было, и она ничего себе не взяла, ни на что ни разу не заявила прав. Однако она была благодарна Марку Сергеевичу, что он не просил и не требовал от неё любви. Она поняла, что ему прежде всего нужна была рядом красивая молодая женщина, которая скрашивала бы его уже свернувшую к уклону жизнь, тешила бы его мужское тщеславие.

– Любовь, Галочка, – грустно усмехался он, – дело наживное.

Ни Иван, ни Елена не приняли Марка Сергеевича, угрюмились, когда он обращался к ним, тем более когда подносил подарки и угощения. И мать не просила их смягчиться, притвориться хотя бы.

– Любой поступок должен быть честным, – говорила она своим детям, – потому что за всё воздастся, потому что всё воротится к тебе же.

Быстро взрослевший Иван открыто называл мать идеалисткой, спорил с ней и доказывал, что в борьбе за собственное благополучие – он почему-то не любил слова «счастье», стеснялся произносить его – можно хотя бы на минутку-другую пожертвовать принципами. Мать взыскательно смотрела на сына и зачастую отступала, похоже, не находя веских резонов против.

– Жизнь, сынок, всему научит, – случалось, обрывала она полемику.

Мало-мало устроилась совместная жизнь Галины и Марка Сергеевича. Но в его квартиру она так и не перебралась, как ни уговаривал, ни увещевал он. Жила на два дома. Марка Сергеевича приводила в свой изредка, по праздникам, а дети так и вообще ни разу не были в его квартире, хотя Иван порывался посмотреть, «как жирует советская номенклатура».

«Мать, уверен, поджидала чего-то иного в жизни – более важного, настоящего, возможно, – подумал сейчас Иван. – А может быть, отца ждала? Неизвестно. Она не любила откровенничать».

Марк Сергеевич на неё втихомолку обижался, но по-стариковски терпел. Задабривал свою странноватую сожительницу подношениями по случаю и без случая, поездками по югам и за рубеж, но Галина была неумолима. А так жили, можно сказать, просто прекрасно.

Наведывалась в гости Шура и бесхитростно очаровывалась:

– Ой, счастливая, ой, везучая ты, Галка! – И больше слов не находилось у неё.

И трогала своими огрубелыми руками дорогую мебель в квартире Марка Сергеевича, щупала ковры, поглаживала и встряхивала меховые шубы и шапки. Всегда уезжала от Галины с ворохом ношеной, но добротной одежды, с дефицитными в те времена колбасами и консервами.

* * *

Однажды Галина получила письмо. Оно пришло издалека, от начальника госпиталя. В письме сообщалось, что во время учений Данилу придавило перевернувшимся лафетом с орудием и что лежит он теперь в госпитале безногий и в состоянии помрачения рассудка. Гражданская жена отказывается забирать его, ссылаясь на то, что они не расписаны. «Какое будет Ваше решение, гражданка Перевезенцева?» – стоял вопрос в конце письма.

Странно, но словно бы все годы разлуки с Данилой ждала Галина вести, что ему требуется помощь именно от неё. И показалось тогда Ивану – что понеслась она за Данилой не раздумывая, не убиваясь, не кляня судьбу.

Детям сказала:

– Ждите с отцом.

Когда её подвели к больничной койке, она оторопела, хотя готова была увидеть обезножившего и безумного. Лежал перед ней заросший клочковатыми волосами мальчиковатый старик со слезящимися глазами.

– Дани-и-и-ила, – беспомощно протянула Галина ни вопросом, ни утверждением. Настороженно, но и с надеждой посмотрела на врача – молодого, но утомлённо ссутуленного мужчину.

Врач участливо подвигал бровями.

– Он самый, он самый. По документам – Данила Иванович Перевезенцев. Увы, более мы ничем помочь ему не можем. Надо забирать или определять в дом для инвалидов. Можем посодействовать…

Галина так взглянула на врача, что тот, будто ожёгся, невольно отпрянул, но тут же оправился и заторопился к другим больным.

Галина присела на корточки:

– Данилушка, узнал ли ты меня?

Но он не узнал её. Норовил высунуть из-под одеяла култышку: казалось, хотел, как ребёнок, похвастаться перед незнакомым человеком.

– Доберёмся до дому… тебе полегчает, вот увидишь… Там дети… Они уже большие… в университете учатся, сейчас у них сессия…

Он стихнул и сощурился на Галину, будто издали смотрел на неё.

– По этим глазам из миллионов признала бы тебя, Данила, хоть жизнь и изувечила тебя, – поглаживала она его худую слабую руку. Но он никак не отзывался.

Как добирались до Иркутска – никому никогда не рассказывала Галина. Только Шуре как-то обмолвилась:

– Думала, с ума сойду, не выдержу. Уж так люди хотят отгородиться от чужих бед, не заметить стороннего горя и беспомощности!

Родителей встретили окостенело-неподвижный Иван и заплакавшая Елена. Мать смогла им улыбнуться: мол, бывает и хуже, выше нос, молодежь!

Марк Сергеевич пришёл вечером, испуганно – но тщился выглядеть строгим – посмотрел на спавшего в супружеской постели Данилу, побритого, отмытого, порозовевшего и теперь точь-в-точь похожего на старичка-ребёнка. Марк Сергеевич пригласил Галину на кухню. Потирал свои крепкие волосатые руки, покачивался на носочках и длинно говорил, путано, околично, а потом набрал полную грудь воздуха и на одном дыхании предложил пристроить Данилу в дом для инвалидов или в психиатрическую лечебницу.