художников, а именно… Тициана, Рембрандта и Веласкеса. Там художник, умирая, говорит, что, если не считать его путаной жизни (речь, видимо, о его нравственности), он был честен… и затем он говорит о Боге, который благословил его руки, так как он верует в таинство света и в таинство тени и верует в Тициана, Веласкеса и Рембрандта.

О. Ф. И будет уповать на райское блаженство с этими художниками.

X. Л. Б. Полагаю, что да. Я вспоминаю у Шоу длинный, весьма красноречивый пассаж, нарочито риторический, который Эстела Канто знает наизусть. Она знает наизусть столько пассажей из Бернарда Шоу! И этот риторический аспект Шоу многие не замечают, а он его акцентировал — акцентировал то, что он привнес в театр нечто позабытое, а именно длинные риторические тирады. И они к тому же были весьма впечатляющими, ведь определение «риторический» не обязательно означает упрек. Так вот, я имел счастье быть знакомым с величайшим аргентинским художником Шулем Соларом, и он мне всегда толковал о Блейке и о швейцарском художнике Пауле Клее, которого ставил выше Пикассо, — в то время, когда отзываться плохо о Пикассо было ересью. Возможно, это время еще и сейчас не кончилось. (Смеется.)

О. Ф. И вы когда-то считали Шуля Солара человеком гениальным.

X. Л. Б. Шуля Солара? Да, конечно, быть может… Я был знаком со многими талантливыми людьми, их у нас в стране и, наверно, во всем мире великое множество. Но с гениальными — нет, кроме Шуля Солара, пожалуй, что нет. Что до Маседонио Фернандеса, он был гениален устно, но в смысле написанного… те, кто искал гениальности в написанных им страницах, испытали разочарование или недоумение.

О. Ф. Как вы однажды сказали, он являл меру своего гения в беседе.

X. Л. Б. Да, я думаю, что так. Теперь должна выйти книга Шуля Солара, и я к ней напишу предисловие, и там будет опубликовано кое-что им написанное, но, против ожидания, написанное на обычном ходовом испанском, а не на «панъязыке», основанном на астрологии, и не на «креольском», то есть испанском, обогащенном дарами других языков.

О. Ф. Который был создан Шулем Соларом.

X. Л. Б. Да, ведь он изобрел эти два языка: «панъязык», основанный на астрологии… ну, и также изобрел «панигру». И вот, как он мне объяснил — чего мне так и не удалось понять, — каждый ход в «панигре» — это стихотворение, картина, музыкальная пьеса, гороскоп — хорошо бы, если бы так было! Похожая идея есть в «Игре в бисер» Германа Гессе, только в «Игре в бисер» ты все время понимаешь, что речь идет о музыке, а не о настоящей «панигре», как хотел Шуль, некоей универсальной игре.

О. Ф. Что до ваших отношений с живописью, Борхес, мы не должны забывать, что вы брат художницы.

X. Л. Б. И я Думаю, большой художницы — так? — хотя не знаю, прибавляет ли что-нибудь слово «большая» к слову «художница», — ну, скажем, просто художницы. Теперь, когда она увлечена такими темами, как ангелы, сады, ангелы, музицирующие в садах…

О. Ф. Как, например, «Благовещение», где фоном служит Адроге, картина, которая висит в ее доме.

X. Л. Б. Да, которую она хотела уничтожить.

О. Ф. Какое заблуждение!

X. Л. Б. Вовсе нет. Ей кажется, что, когда она ее написала, она была еще очень неумелой, плохо владела кистью. Так вот, насколько я знаю, она сперва набрасывает план каждой картины и лишь потом пишет картину. То есть те, кто считает это наивной живописью, глубоко ошибаются. Впрочем, ошибиться для критиков искусства — это ведь их профессия, и я сказал бы… вообще для всех критиков.

О. Ф. И критиков литературных?

X. Л. Б. И критиков литературных, да (смеется), которые специализируются на ошибках — так ведь? — на нарочитых ошибках.

О. Ф. (смеется). А затем был еще ваш сосед…

X. Л. Б. Доктор Фигари?

О. Ф. Вот именно, Педро Фигари, который жил рядом, на улице Марсело Т. де Альвеара.

X. Л. Б. И умер там, в этом же квартале. Меня с ним познакомил Рикардо Гуиральдес; он был адвокат семидесяти лет и, кажется, внезапно открыл, что может писать красками, — именно писать, а не рисовать, рисовать он не умел, он рисовал прямо кистью. И он взял, кажется, книгу «Росас и его время» Рамоса Мехии, взял сюжеты из жизни негров и гаучо. И Пабло Рохас Пас сказал: «Фигари — живописец по памяти» — что, по-моему, верно сказано, он именно так и писал.

О. Ф. Очень правильно подмечено.

X. Л. Б. Его картины не назовешь реалистическими, там у него гаучо ходят в дырявых штанах. А этого в Уругвае никогда не бывало. Однако это не имеет значения, он ведь не стремился к точности, все картины у него действительно написаны по памяти или, вернее сказать, по грезам.

О. Ф. И в такой степени, что, когда однажды Жюль Сюпервьель похвалил свет в его картинах, Фигари ответил: «Это свет воспоминаний».

X. Л. Б. Хорошо сказано!

О. Ф. Да, это совпадает с «живописцем по памяти».

X. Л. Б. Я этого не знал, и мне также не приходило в голову, что Фигари умел быть афористичным. Он ведь объяснял каждую свою картину, рассказывая ее сюжет. Например: «Этот человек озабочен. Что с ним? А вот эти негры ужасно рады, они бьют в барабан — борокотó, борокотó, борокотó, час-час!» Он постоянно повторял это звукоподражание: «борокотó, борокотó, борокотó, час-час!» (Оба смеются.) Каждую картинуон объяснял шутливо, но не говорил о красках или рисунке, а только отеме, о том, что он называл «рассказом в картине».

ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС:

СТРАНИЦЫ БИОГРАФИИ

1899

24 августа родился в Буэнос-Айресе, неподалеку от центра города, — на улице Тукуман, 838, в доме бабушки по материнской линии, старинной постройки в колониальном стиле (не сохранилась). Полное имя — Хорхе Франсиско Исидоро Луис Борхес: первые имена — от отца и двух дедов, Луис — по дяде, Луису Мельяну Лафинуру, уругвайскому правоведу и дипломату.

Отец, Хорхе Гильермо Борхес (по материнской линии — англичанин), прозаик и драматург-любитель, поклонник Дж. Б. Шоу, по политическим воззрениям — анархист, в философии — последователь прагматизма Уильяма Джеймса, в быту — вегетарианец, преподает на английском языке философию и психологию, переводит на испанский Омара Хайяма с английских переложений Э. Фитцджеральда, близко знаком со многими литераторами столицы. Мать, Леонор Асеведо Аэдо, родом из Уругвая, куда ее прародители-сефарды приехали в начале XVIII в. из Португалии.

Среди прямых предков и близких родственников Борхеса есть крупные фигуры политической, военной, литературной истории Ла-Платы и