щедрые чаевые, так что дверь была еле видна; поэтому Грант направился во второй вагон первого класса. Его ближний тамбур тоже оказался чуть не по пояс загроможден вещами «привилегированных», и Грант двинулся к двери в дальнем конце вагона. В это время из своей норы в другом конце коридора появился сам Йогурт, который собирался довести до сведения номера Б-Семь, что они уже подъезжают к вокзалу. Законным правом номера Б-Семь, как и любого другого пассажира, было оставаться в поезде после его прибытия и покинуть его тогда, когда ему это будет удобно, но Йогурт, конечно же, не намеревался торчать тут, пока кто-то высыпается. Поэтому он громко постучал в дверь купе Б-Семь, открыл ее и вошел.

Когда Грант поравнялся с открытой дверью, Йогурт дергал за рукав лежавшего на полке полностью одетым пассажира Б-Семь и повторял, задыхаясь от раздражения:

– Ну, сэр, ну же! Мы приехали!

Когда тень Гранта заслонила дверной проем, Йогурт оглянулся и произнес с отвращением:

– Пьян в стельку!

В купе, заметил Грант, пахло виски так, что хоть топор вешай. Машинально Грант поднял газету, которая от дерганий, производимых Йогуртом, соскользнула на пол, и расправил пиджак на лежавшем.

– Вы что, не видите, что он мертв? – спросил Грант. Сквозь туманную завесу собственной усталости он услышал свой голос, говоривший: «Вы что, не видите, что он мертв?» – как будто это было нечто само собой разумеющееся. Вы что, не видите, что это подснежник? Вы что, не видите, что это Рубенс? Вы что, не видите, что это мемориал Альберта?

– Мертв! – взвыл Йогурт. – Не может быть! Мне же нужно уходить!

«Вот и все, что это означает для мистера Пропади-Его-Душа-Галлахера», – отметил Грант из своего очень далекого далека. Кто-то покончил счеты с жизнью, сменил тепло, чувства, ощущения на небытие, а для Пропади-Его-Душа-Галлахера это означало только то, что ему придется задержаться на работе.

– Что мне делать?! – простонал Йогурт. – Откуда я мог знать, что кто-то допьется до смерти у меня в вагоне! Что мне делать?

– Сообщить в полицию, конечно, – сказал Грант и впервые за долгое время осознал, что от жизни можно получать удовольствие. Он испытывал извращенное, мрачное удовольствие оттого, что Йогурт в конце концов встретил достойного противника: человека, которому нет необходимости давать ему на чай, человека, который доставит ему больше неудобств, чем это удалось кому бы то ни было за все двадцать лет службы Мердо Галлахера на железной дороге.

Грант снова посмотрел на молодое лицо под взъерошенными темными волосами, вышел из купе и пошел по коридору. Мертвецы не входили в круг его обязанностей. В свое время он достаточно занимался ими, и хотя сердце его так и не потеряло способности сжиматься оттого, что отменить смерть невозможно, все же она не могла больше потрясти его.

Колеса перестали постукивать, послышался долгий глухой звук, который издает поезд, подходя к перрону. Грант опустил окно и стал смотреть, как убегает назад серая лента платформы. Холод подействовал как удар в лицо, он задрожал и не мог справиться с дрожью.

Опустив оба свои чемодана на платформу, Грант стоял (трясясь, как проклятая обезьяна, подумал он с обидой на самого себя) и мечтал на время умереть. Каким-то самым дальним уголком своего мозга он понимал, что дрожать от холода и болезни нервов на станционной платформе в шесть часов утра зимой в конечном счете было привилегией живых, доказательством того, что он жив; только ох как прекрасно было бы временно умереть и потом ожить в какой-нибудь более счастливый момент.

– В отель, сэр? – спросил носильщик. – Я отнесу, только вот разделаюсь с этим багажом на тачке.

Грант стал подниматься по деревянным ступеням виадука, которые вздыхали под его ногами, как глухой барабан; большие клубы пара поднимались снизу и плавали вокруг него. Звуки отдавались эхом от темного свода над его головой. Все, кто писал про ад, ошибались, подумал Грант. Ад – это не уютное местечко, где вас поджаривают. Ад – это огромная гулкая холодная пещера, где нет ни прошлого, ни будущего; черная, отзывающаяся эхом пустота. Ад – это квинтэссенция зимнего утра после бессонной ночи, полной отвращения к самому себе.

Он вышел на пустую площадь, и ее неожиданная тишина успокоила его. Темнота была холодной, но ясной. Слабый сероватый свет говорил о приближении утра, а доносившееся дыхание снегов с их чистотой – о близости «вершин». Позже, когда наступит день, в отель придет Томми, заберет его, и они уедут прочь отсюда – в огромную ясную страну гор, в просторный, неизменный, не задающий вопросов мир, где люди умирают только в своих постелях и где никто и не думает закрывать двери просто потому, что это слишком хлопотно.

В ресторане отеля лампы горели только в одном углу зала, и в сумраке неосвещенного пространства виднелись ряды голубых столов с обтянутыми байкой столешницами. Никогда раньше, подумал Грант, он не видел ресторанные столы непокрытыми. Лишенные своих белых доспехов, они выглядели очень жалкими, ободранными. Как официанты без манишек.

Девочка в черном форменном платье и зеленом, вышитом цветами вязаном пальто высунула голову из-за ширмы и, казалось, была поражена, увидев Гранта. Он спросил, что можно получить на завтрак. Она вынула из буфета графинчик и поставила его на скатерть перед Грантом с таким видом, как будто подняла занавес над сценой.

– Я пошлю к вам Мэри, – улыбнувшись, сказала девочка и ушла за ширму.

Сервис, подумал Грант, потерял церемонность и блеск. Он стал тем, что домашние хозяйки называют «высушено, но не выглажено». А обещание «прислать Мэри» иногда маскирует вышитые пальто-джерси и тому подобные вольности.

Мэри оказалась пухлой спокойной девушкой, которую неизбежно звали бы Нанни, если бы Нанни не вышли из моды; при ней Грант почувствовал, что расслабился, как расслабляется ребенок в присутствии доброжелательного взрослого. Хорошенькое дело, подумал Алан с горечью, если мне так нужна страховка, что даже толстушка-официантка из отеля может дать мне ее.

Однако он съел все, что она поставила перед ним, и почувствовал себя лучше. Потом она вернулась, убрала нарезанный кусками хлеб и поставила вместо него тарелку со свежими местными булочками.

– Это вам бапы, – сказала она. – Их только что привезли. Теперь они стали не те, жевать в них нечего. Но они лучше, чем этот хлеб.

Она подвинула джем поближе к Гранту, посмотрела, хватит ли ему молока, и опять ушла. Грант, который не собирался больше есть, намазал бап маслом и потянулся за одной из не прочитанных накануне газет. В руки ему попалась лондонская вечерняя, и он посмотрел на нее с удивлением.