твоего отца, но это совсем другое. Я влюбилась в правильного человека в правильное время.

– Я совершенно не согласна, – возражаю я. – Когда ты находишь того самого человека, не бывает «правильного времени». Есть только «сейчас», потому что это все, что у нас есть. – Глаза туманятся от слез, когда я делаю быстрый вдох и заканчиваю: – Держу пари, Тео бы со мной согласился.

Мамины глаза вспыхивают от боли.

В них читается предостережение.

Но ее несказанные слова повисают в воздухе, когда входная дверь с грохотом распахивается. Я резко оборачиваюсь.

Мой отец стоит в дверном проеме. Его вид помятый и потерянный, лицо покраснело, а глаза налились кровью прямо в тон кожи. Он проводит рукой по седеющим волосам и пристально смотрит на меня.

Дрожащими губами я шепчу:

– Папа.

– Ты едешь в Нью-Йорк. Я заказываю тебе билет, – говорит он убитым горем голосом и проносится по коридору, не потрудившись даже закрыть дверь.

Меня охватывает паника.

– Что?!

Он следует к своему кабинету, туда, где стоит ноутбук.

– Я уже поговорил с тетей Селесты. Тебе более чем рады. Я буду оплачивать твою часть аренды, пока ты не найдешь работу и…

– Папа, остановись! – Я бросаюсь к нему. – Я хочу остаться здесь.

– Мне все равно.

– Пожалуйста! – Я умоляюще смотрю ему вслед. – Я не хочу ехать в Нью-Йорк.

Он оборачивается, гневно смотрит на меня:

– А я не хочу, чтобы моя дочь путалась со своим чертовым братом!

Мы оба тяжело дышим, грудь напряженно вздымается. Я еще никогда не видела своего отца таким расстроенным. Таким переполненным эмоциями. Хотя он всегда был сентиментальным родителем, в то время как мама – голосом разума; он никогда не терял самообладания.

Я сломала его.

Из моих глаз льются слезы, как вдруг мама, возникнув рядом со мной, скрещивает руки на груди и заговаривает ровным голосом:

– Я согласна с твоим отцом, Джун. Я думаю, будет лучше, если ты поедешь в Нью-Йорк.

Я просто ошарашена. Возмущена. Меня охватывает гнев, когда я смотрю на них.

– Так вот как вы решили со мной поступить? Выслать в другой штат?

– Это не так, – говорит мама.

Папа вмешивается:

– Именно так. Расстояние – лучший способ справиться с этой ситуацией.

– Мне девятнадцать лет. Вам больше не нужно со мной возиться, – огрызаюсь я. – Я взрослый человек и не живу под вашей крышей.

Он стискивает зубы:

– Поэтому ты и съехала? Чтобы развлекаться со своим братцем наедине?

Уперев руки в бока, я выкрикиваю:

– Прекрати пытаться это принизить. Он не мой настоящий брат… мы любим друг друга.

– Черт возьми, Джун! – кричит он, рассекая рукой воздух. Он подходит близко, настолько близко, что я могу видеть каждую морщинку, каждую линию, исказившую его лицо. Я вижу отчаяние, сверкающее в его глазах. – Послушай себя. Ты пытаешься оправдать преступление. Ты защищаешь хищника.

Мама вклинивается между нами, протягивая руку:

– Эй, эй… Эндрю, не надо об этом.

Я вскрикиваю от ужаса.

Он не может так думать. Он просто не может так думать о Бранте.

Это было взаимно.

– Нет, – лепечу я. – Это совсем не так. Он хороший человек… он твой сын.

Лицо отца передергивает от отвращения, и он тычет в меня пальцем:

– Он перестал быть моим сыном в тот момент, когда решил засунуть член в мою дочь. – Затем он разворачивается и исчезает, хлопнув дверью.

От этого удара стены начинают дрожать вместе с рамками фотографий, висящими на них.

Фотография, висевшая над дверью, соскальзывает со стены и разбивается вдребезги прямо у моих ног. Я зажимаю рот рукой, когда понимаю, что это фото меня, Бранта и Тео в день выпускного, когда мы стояли перед эркером, обнявшись. Наши фигуры слегка размыты, но улыбки ослепительно сияют. И хотя голову я положила на плечо Тео, бедро мое прижимается к Бранту. Свою правую руку я небрежно закинула Тео на шею, а вот левой нежно обнимаю Бранта за талию.

Дрожа, я втягиваю воздух и наклоняюсь, чтобы поднять фотографию, усыпанную осколками. Воспоминания о той ночи проносятся сквозь меня, когда я провожу пальцем по силуэту Тео и пробегаю глазами по его полицейской форме. Это был последний раз, когда он ее надел. Он широко улыбается на камеру, и я вспоминаю, как мама сказала нам вспомнить момент, когда мы нарядили Йоши на Хеллоуин в костюм доставщика из UPS[43]. Мы все трое начали смеяться, а мама сделала снимок, поймав тот самый момент, когда Брант опустил на меня взгляд и его лицо озарилось неподдельной радостью.

Я начинаю плакать.

Сильно.

Болезненно.

Мама подходит и с теплотой заключает меня в объятия, гладя мои спутанные волосы. Фото выскальзывает из моих рук и падает в кучу разбитого стекла. После того мама шепчет мне на ухо:

– Я люблю тебя. И я люблю Бранта. – Она кладет подбородок мне на макушку, когда я прижимаюсь к ее груди. – Но я не люблю это.

Я тоже это не люблю.

Мне не нравится, что я влюбилась в человека, в которого не должна была.

Это несправедливо.

Это больно.

Обхватив маму руками, я тихо плачу, уткнувшись ей в плечо. Я отчаянно желаю «запрыгнуть» в эту фотографию и изменить нашу судьбу.

Тео бы не отправился на то место происшествия, а я бы не поцеловала Бранта, выполняя дурацкое «действие».

Мой взгляд падает на фотографию, лежащую среди неровных кусочков рамы.

Разбитая.

Треснувшая.

Я возвращаюсь в прошлое, вспоминая, как семь лет назад стояла на замерзшем пруду. Я до сих пор слышу, как колотится мое сердце. Жестокий смех Уайетта и его друзей. Брант зовет меня, мчится ко мне, его лицо – маска слепого страха. А потом… этот звук.

Я услышала его громче, чем все остальные звуки.

Мы все слышали его.

Тот первый треск.

Я никогда не забуду пронзившее меня чувство, когда лед раскололся. Это была всего лишь крошечная трещина – маленькая щель на поверхности. Но это было катализатором для большого разлома. Окончательного краха.

Конца.

Все тело словно превратилось в лед, пока я оценивала свои шансы. Тогда с противоположного берега я поймала полный ужаса взгляд Бранта. Он знал, что одно неверное движение может убить меня.

И сейчас, когда я прижимаюсь к своей матери, убитая горем, то же самое чувство пульсирует во мне. Словно лед сковывает мою кровь.

Мы та первая трещина.

Я и Брант.

Одно неверное движение, один неверный шаг, и мы пойдем ко дну.

Мы утонем.

И я не знаю, что делать.