потребностей общества». Частная собственность, будучи «справедливо выравнена», должна была составить материальную основу «истинной демократии достоинства».

Перераспределять предполагалось «тотально, тремя тропами»: «между личностями» (тут мягко: пусть богатые слегка поделятся), «между сословиями» (а то ведь «услужающие» слишком зажрались), но главное — «между городом и селом», что предполагало перевод крестьянства в статус «главного сословия» и, следовательно, гегемона (экономического, а на основе этого — и политического). Иными словами, «дети» целились выполнить самое главное, пусть и не сформулированное требование «отцов».

И грянул шквал законодательных инициатив, тотчас превращавшихся в законы. В первую очередь был принят закон «О трудовой земельной собственности», то есть об изъятии «необрабатываемых излишков земли» в пользу государства, с почти нулевой компенсацией по довоенным ценам и формально «для справедливого наделения беженцев». Разъяснений, понятно, никаких, но всем всё ясно: изымали землю запустевшую или купленную у обедневших крестьян «впрок».

Сразу вслед за тем — закон об аграрной реформе. Теперь уже без всяких ограничений: все, кто продал свою землю, получали ее назад — по тем же символическим ценам. А у кого своей земли не было или ее было мало, могли легко и крайне дешево купить в рассрочку, но без права продавать, дарить или закладывать кому-то, кроме государства. Иными словами, «вечная аренда» без отягощения.

А далее — налоговая реформа, в рамках которой налоги с «кормящего сословия» уменьшались в несколько раз, зато налоги с «услужающих» (закупочных фирм) повышались кратно. Ну и дальше — мелочи, типа закона «Об отчуждении зданий в пользу государства или местного самоуправления», предусматривавшего изъятие недвижимости, кроме построек, где живут сами хозяева, и построек, которые хозяев кормят (но не кафе и не отелей — те подлежали изъятию). Компенсации? Безусловно. Но опять же по довоенным расценкам.

С Конституцией, 67-я статья которой гласила, что «права на собственность — неприкосновенны», а любое (статья 68) изъятие собственности «ради пользы государства или общества» возможно лишь при обязательной «справедливой и предварительной компенсации с согласия владельца», такие новеллы не согласовывались никоим образом. Да и сам БЗНС, официально именовавший себя «сословной организацией, выражающей интересы крестьянского сословия», по сути, в соответствии со статьей 57, где утверждалось, что «граждане Болгарии равны в правах все. Деление на сословия в Болгарии не допускается», был антиконституционен, а стало быть, незаконен, но...

Но все эти бумажные мелочи и Стамболийскому, и Даскалову, и прочей элите «земледельцев», уже чуявшей сладкий запах ничем не ограниченной власти, были глубоко и от всей души до лампочки. Прочно зажав в кулаке запуганное Народное собрание, они уже не особо скрывали, что ведут дело к «Революции Достоинства» — к «улучшению» (а по факту — закланию) Тырновской Конституции, самой священной коровы болгарского общества. А заодно — и к ликвидации монархии как «высшего арбитра»; для начала предполагалось лишить царя полномочий главнокомандующего, права назначать военного министра и вообще влияния на армию, под тем благовидным предлогом, что «монархия — виновник войны, и ее следует превратить в блестящий символ, чтобы впредь такого не повторилось».

Проблема оставалась лишь одна: чтобы делать такие резкие пируэты, нужно было иметь точку опоры более прочную, чем митинги. И правительство издало указ о формировании «общественных комиссий», задачей которых стал «контроль над действиями местных властей ради предотвращения волокиты и коррупции путем гражданского протеста и воздействия вплоть до гражданского ареста». При крайне широкой трактовке понятий «протест и воздействие вплоть до...» дела, в случае чего, возбуждались только в отношении городских комиссаров, а для сельских «гражданских активистов» всегда находились смягчающие обстоятельства. Эти абсолютно неконституционные структуры вскоре стали органами параллельной власти. А власть пахнет вкусно, и...

И на запах потянулись уловившие ветер крестьяне, вступая в «дружбы» целыми селами. К весне 1923-го партбилетами БЗНС обзавелись свыше трехсот тысяч человек, а чтобы «кормящих» никто не обижал, в каждом селе имелся отряд «Оранжевой гвардии», вооруженный уже далеко не только топорами и вилами и готовый в любой момент, если родная партия позовет, идти в Софию на помощь «сопаджиям» Даскалова.

Эта «гражданская поддержка», помноженная на твердое большинство в Народном собрании и гарантию победы на любых выборах, вдохновляла шефа БЗНС максимально ускорять темп. Но всем остальным, кроме мало что смыслящих «кормящих», происходящее нравилось всё меньше, и вечер стремительно переставал быть томным.

СЛИШКОМ МНОГО EGO

Возможно, будь Александр Стамболийский человеком иного склада, многое далее пошло бы иначе. Но он был таков, каков был, — сибарит с манией величия, и ничто человеческое ни ему, ни его окружению чуждо не было. Так что сама логика событий несла его к установлению диктатуры, имеющей еще и тот плюс, что при диктатуре, если диктатор — ты, можно свободно вознаграждать себя за годы страданий во имя народа. Поэтому вожди зажимали гайки.

С оппозицией не считались вообще, разве что давали покричать с трибуны, но если кто-то из «тухлых тилихэнтов» позволял себе лишнее, его просто снимали и выносили — и это было в порядке вещей. Однако понемногу и партию превращали в набор винтиков. Специальные «Правила» резко ограничили права функционеров, напрямую подчинив их руководству: партийный суд, назначаемый ЦК, решал дела «в свете интересов шефа», а депутаты фракции обязаны были не только голосовать, как велят, но и выступать по заданным шпаргалкам.

Такое, разумеется, пришлось по нраву не всем, даже в руководстве. Многие предпочли бы красиво и лояльно сотрудничать с «социально близкими» партиями, но авторитет шефа давил любое несогласие. А помимо прочего, партия, от раза к разу всё красивее «делая» выборы и держа в руках все нити, постепенно подменяла собой государство. С 1921 года ЦК самостийно менял кабинеты, поручая шефу формировать новые и не обращаясь к царю даже pro forma[104].

Бориса явочным порядком лишили всех прав и почти изолировали, а сам он, сознательно (очень по-отцовски) уклоняясь от конфликтов, тем не менее болезненно воспринимал положение «безмолвного соучастника художеств правительства», мнением монарха подчеркнуто пренебрегавшего, тем паче что премьер любил под настроение чесать эго, хамя Его Величеству.

В сущности, если подходить к вопросу без учета субъективного фактора, политическая логика в сюжете была. Характерное для Болгарии отставание изрядно традиционного общественного сознания от либеральнейшей, лучшей в Европе Конституции неизбежно влекло явление на авансцене «сильных рук», модерировавших ход развития. Таков был Стамболов, таков был, с поправками на методы, и Фердинанд.

А вот Борис, при всех задатках, в тот момент был еще слаб, неопытен, да и люди, которых он понимал, слетели с мостика, а наладить контакт с «земледельцами» невозможно было просто потому, что царь считал их «опасными