говоря уж о том, что убитый не был ни министром, ни депутатом, ни воеводой (а о «Народном сговоре» мало кто знал) и по статусу и рождению (сын одного из отцов-основателей страны) относился к тому слою high society,[108] покушаться на который считалось неприличным.

К тому же, помимо прочего, в этом деле присутствовал целый набор странных деталей. Были погашены именно там, где надо, уличные фонари. Было сделано два крайне профессиональных выстрела — в сердце и контрольный в голову. Не менее профессиональным был и отход убийцы, причем «оранжевая» охрана, стоявшая совсем рядом, у домов двух министров, не только не попыталась стрелявшего задержать, но и вообще под присягой подтвердила, что «ничего не заметила». А через день выяснилось, что из кабинета следователя, ведущего дело, «странным образом» пропали и немногие улики, собранные на месте преступления.

Ничего удивительного, что, читая в газете «Звезда» некролог со словами: «Вся София знает, кто заказчик, только полиция г-на Даскалова ничего не знает», «вся София» понимающе кивала. И еще один некролог — в «Слове», от друзей и сотрудников, где провозглашалось, что «убийство Грекова — акт правительственного террора с целью уничтожить свободную мысль и загнать в подполье критику», тоже вызвал всеобщее понимание. Но власти надменно молчали, и только после того, как «объективного расследования» потребовали оккупационные власти, всё выяснилось.

Ну как выяснилось... Просто 11 июня в редакции всех серьезных газет пришло никем не подписанное письмо, авторы которого, представляясь анархистами, брали убийство на себя. Дескать, Греков возглавлял Ассоциацию экспортеров табака, жестоко эксплуатировал пролетариат, за что и наказан, и так будет с каждым. В Софии в это не поверил решительно никто, и ни одна из активно стрелявших в то время групп авторство письма не подтвердила. Даже БКП высказалась в том духе, что кто бы ни грохнул эксплуататора, всё равно хорошо, но почерк не анархистов, и расследование, проведенное по своим каналам людьми из ВМРО, указывало на то же.

Стоит сказать, что анархисты за свои дела отвечали, пиарили себя предельно охотно и, когда месяца через полтора пристрелили директора фирмы «Ориент табак» и начальника городской тюрьмы, гордо сообщили об этом Urbi et Orbi[109]. После того МВД, руководимое Райко Даскаловым, сделало заявление, что теперь-то, поскольку убитый директор дружил с Грековым, уж точно сомнений нет, и закрыло дело.

И примерно тогда же, почти без прений, «Народный сговор» избрал нового председателя. В отличие от предшественника, избранник был не ярок и не публичен. Интеллектуал, ученый-экономист с легким уклоном в социализм, хороший, хотя несколько вспыльчивый лектор, в обществе известный в основном тем, что в войну состоял в болгаро-немецкой «Дирекции общественного регулирования», а после войны оказался единственным ее функционером, не укравшим ни стотинки. Короче говоря, не трибун, а спокойная рабочая лошадка. Но комитет решил, что достоин, и профессор Александр Цанков, поблагодарив за доверие, впрягся в ярмо.

УМНЫЕ НАМ НЕ НАДОБНЫ

Следует отметить, что верхушка БЗНС сознавала неустойчивость своего положения. В отличие от крестьян, на которых сыпался дождь льгот, их лучшие представители понимали (ибо видели), что реального обеспечения этим льготам нет. Оккупированная страна не имела возможности спорить с Репарационной комиссией, а Репарационная комиссия действовала в интересах западных банков и фирм, требовавших превращения Болгарии в табачную плантацию Европы.

При этом перейти на табак решительно везде было невозможно просто по климатическим и земельным обстоятельствам, а спонсировать что-то другое Европа не хотела, и других источников инвестиций не было. И даже — с победителем ведь не спорят! — приведя сельское хозяйство к монокультуре, нельзя было извлечь из этого пользу для болгарской экономики, потому что закупочные цены назначал синдикат покупателей, а не как хотелось бы «земледельцам» — свободный собственник на свободной земле.

В результате бюджет трещал по швам, что рано или поздно не мог не ощутить в своем хозяйстве среднестатистический «бай Ганю» — то самое большинство населения, на котором держался режим. А если учесть, что все эти детали внятно и доступно растолковывали сельскому населению «гости из города» — коммунисты и демократы, то для тревоги и вовсе складывались совсем нешуточные основания.

И первая ласточка чирикнула достаточно скоро: после 1921 года, когда БЗНС почивал на лаврах, пришел февраль 1922-го, а с ним и выборы в сельские общинные советы, на которые Стамболийский и его ближний круг возлагали очень серьезные надежды. Однако эти чаяния не сбылись.

Вопреки ожиданиям, на местном уровне, особенно в «не табачных», неперспективных районах, где уровень жизни был ниже, а коммунисты сильнее, сделать результат не получилось. Процесс подсчета слишком плотно контролировали, а при попытке подключить «оранжевых» с дубинками начинали стрелять на поражение юные, абсолютно беспощадные анархисты, на которых БКП реального влияния не имела, и храбрые «гвардейцы» из опасных мест бежали.

В итоге, со всеми фокусами, БЗНС вместо трех четвертей набрал чуть больше половины голосов, на втором месте уверенно шли коммунисты, а за ними — в зажиточных селах — демократы. И это более всего напрягало, поскольку означало, что наиболее здравомыслящий «бай Ганю», отойдя от эйфории, начал выбирать не сердцем, а мозгами.

Допускать такого ни в коем случае не следовало, а вот как-то найти общий язык хоть с кем-то из «городских», напротив, следовало обязательно, потому что — Стамболийский своим «практическим умом» сие прекрасно понимал — в городах опоры у «земледельцев» не было вообще, и всякие разговорчики, критиканство, молодежные кружки, которым совершенно не нравились самодовольные парубки с дубинами на улицах, при всем том, что слово нематериально, создавали нехороший фон.

Да и «великие силы» требовали поскорее устанавливать нормальные правила мирной жизни, в рамках которой цензура и военное положение как-то не смотрелись. Так что в конце концов, покряхтев и поругавшись на высшем уровне, где полного единства тоже не было, «лучшие люди страны» в марте отменили самые одиозные меры, которые долго старались не отменять. Но вместе с тем, здраво не доверяя «городским», приняли меры иные.

В соответствии с «приложениями» к Закону о народном просвещении, старшеклассникам, студентам, школьным учителям и преподавателям вузов под страхом отчисления или увольнения категорически запрещалось так или иначе заниматься политикой — во всех видах и без всяких оговорок. Приняли и новую редакцию абсолютно европейского, у Сорбонны списанного «Свода университетских правил», постановив, что все профессора и приват-доценты, хоть как-то занимающиеся политикой, лишаются жалованья (и пусть кормятся из партийной кассы), а все политизированные студенты (с оговоркой: кроме «молодежного крыла» БЗНС) лишаются права по окончании учебы работать в госструктурах.

Естественно, Университет (в Болгарии