Пусть данток Кальмпозитис, самая старшая из почтенных данток города Апломба, останется для нас неведомым созданием. Достаточно сказать, что она первой отправилась в путь от Врат-в-Никуда вместе со своим слугой господином Мустом Амбертрошином, который восседал на высоких кóзлах ее экипажа. Лицо его закрывала широкая плетеная шляпа, а когда он приветствовал остальных путников церемонным кивком, экипаж и пребывавшая в нем старуха в одно мгновение превращались в остров на колесах, вокруг которого, словно сорокопуты и чайки, собрались остальные, – ибо, как всем известно, ни один остров не пребывает в полной неподвижности. Подобно тому как он ползет по морю и песку, он плывет по волнам нашего разума в виде воспоминаний или снов. Мы изгнаны с этого острова и жаждем туда вернуться. Мир наскочил на мель, история подобна буре, и, как и данток Кальмпозитис, мы все прячемся под покровом анонимности среди ароматных цветов и целомудренных орехов, не представляющих ценности ни для кого вообще, а уж для чужаков тем более.

Среди паломников, ищущих храм Равнодушного Бога, есть один высокий, похожий на ястреба мужчина, который охотно представляется всем по имени, и каждый раз при этом в его глазах стервятника вспыхивает ожидание: неужели оно нам не знакомо? Ревущая пустота нашего невежества вызывает судорогу на его лице, и никто не осмеливается задать вопрос, почему по его вискам стекает масло, которым он намазал свои черные как вороново крыло волосы. Но он уже все заметил, пополнив перечень своих недругов, и лишь качает головой, слишком маленькой для его роста, а каждый стоящий поблизости может услышать негодующее скрежещущее бормотание; потом этот человек уходит прочь в неизвестном направлении, будто петух, исследующий заброшенный курятник.

Хорошо одетый, по всей вероятности знаменитый и настолько привыкший к материальным благам, что готов полностью от них отказаться (по крайней мере, на время), он взял на себя роль проводника, с видом собственника организуя ежевечернюю разбивку лагеря уже с первой ночи после Врат-в-Никуда, после того как были обнаружены покинутые по непонятной причине обиталища Искателей за старым курганом. Так продолжалось и в последующие дни и ночи, хотя его прекрасный плащ изорвался в клочья, при каждом шаге оставляя за собой кружащиеся в воздухе перья, а блеск в его птичьих глазах становился все безумнее под гнетом невероятного одиночества.

Вряд ли стоило завидовать этому человеку. Но следует во имя справедливости заметить, что он нес в себе немало тайных ран. В этом я почти уверен. Если он прошел испытание богатством, то когда-то ему были ведомы и лишения, и если сейчас его не знал никто, то когда-то он пользовался дурной славой или, по крайней мере, известностью.

Ах да, едва не забыл: Сардик Фью – так его звали.

В поисках храма совершенно иного Равнодушного Бога мы наконец доходим до поэтов и бардов. Впереди, в городе Фарроге, их ждал Фестиваль цветов и солнечных дней, великое празднество, чьим апогеем было состязание в стихосложении и песнях, по итогам которого самый талантливый мастер удостаивался Мантии и звания Величайшего Творца Столетия. Кто-то может заметить, что награда эта присуждается ежегодно. Что ж, придется с неохотой признать: сей факт лишь подчеркивает, сколь переменчива человеческая натура, причем касается это не одних только критиков.

Можно не сомневаться: мир людей искусства подобен запутанному лабиринту, населенному хорьками. Длинные, покрытые черным мехом тела снуют под ногами, кусая за пятки. Приходится танцевать ради славы, задирать юбки или протягивать руку за морковкой ради мгновенной радостной дрожи оттого, что тебя признали, или еще одного дня передышки от жестоко грызущего мира конкурентов. Под довольными улыбками, радостными кивками, похлопываниями по плечу и прочим кроется мрачная правда: нет никаких огромных масс зрителей, способных ублажить их всех. Сколь бы оскорбительным это ни казалось, вся аудитория состоит из пяти человек, четверых из которых сам творец прекрасно знает и не воспринимает их мнение хоть сколько-нибудь всерьез. А кто, спросите вы, тот пятый? Тот незнакомец? Тот всемогущий арбитр? Сие никому не ведомо. И это сущая пытка.

Но вот что известно наверняка: на одного обычного человека приходится слишком много творцов. И потому каждый поэт, каждый художник, каждый бард и каждый скульптор мечтает об убийстве. Лишь бы схватить покрепче эту корчащуюся рычащую тварь и швырнуть ее в толпу своих врагов!

В этом смысле те творцы, что присоединились к внушающей страх группе паломников, действительно нашли ответ на самые страстные свои молитвы. Сжальтесь над ними.

Но хватит сострадания. Поэт свил себе гнездо и вынужден теперь торчать в нем среди кишащих червей, заполняющих все трещины сомнений и развилки изменчивого таланта. Взгляните же на Калапа Роуда, старейшину творческого цеха Апломба, представители которого восседают на ненадежных жердочках высоко над усыпанным пометом полом клетки (естественно, золоченой). Это уже двадцать третье путешествие Калапа через Великую Сушь в муках вдохновения, но он пока что еще ни разу не завоевывал Мантию.

Его жизнь, долгая и несчастливая, уже приближается к столетнему рубежу. Можно даже утверждать, что Калап Роуд сам является Мантией, хотя никто не станет радостно прыгать от перспективы пригласить его к себе в дом, пусть даже на пару недель. Лишь жалкий набор алхимических средств, доступный богатым и отчаявшимся (как же часто оба этих понятия сплетаются в объятиях на одной и той же скрипучей кровати!), позволяет ему победить трех каркающих ворон – старость, смерть и тщеславие, и Калап Роуд остается полной надежды губкой, пахнущей миндалем, чесноком и желчью ящериц, – губкой, очищающей пыльную чашу.

Благодаря чудесным эликсирам и до отвращения крепкому здоровью Калап Роуд выглядит вдвое моложе своих лет, если не считать той жестокой злобы, неизменно сквозящей у него во взгляде. Этот человек до сих пор ждет признания своего поэтического дара (ибо даже в городе Апломбе он прославился вовсе не талантом, но жалким насилием, ударами в спину и грязными тайными махинациями, а стада прихлебателей обоего пола готовы, по крайней мере внешне, терпеть его капризы; и что хуже всего, несчастный Калап знает, что все это лишь обман). Хотя Роуд украл тысячу сонетов, десятки эпических поэм и миллионы умных мыслей, опрометчиво высказанных в пределах досягаемости его ушей талантливыми выскочками, в глубине души он осознает, что смотрит, раскрыв рот, в окружающую его со всех сторон бездну, чувствуя, как завывающий ветер грозит сбросить незадачливого поэта с жердочки. Куда подевалась золоченая клетка? Где все те дурни с белыми головами, на которых он испражнялся? Вокруг пусто, а если взглянуть вниз – точно так же ничего нет и там.

Калап Роуд полностью потратил свое, пусть и относительно скромное состояние на подкуп всех судей, каких только удалось найти в Фарроге. Так что это был его последний шанс. Он должен завоевать Мантию. Он это заслужил. Ни один из бесчисленных пороков, преследующих слабаков-творцов в целом свете, не увлек его на дно: он сумел от них ускользнуть, следуя по пути добродетели. Ему уже исполнилось девяносто два года, и нынче он просто обязан был обрести признание!

Когда человек стареет, то же самое происходит с его ушами и носом, и никакая алхимия и никакие снадобья мира не могут этого изменить. Хотя морщин на лице Калапа Роуда было не больше, чем у пятидесятилетнего мужчины, уши его походили на уши горной обезьяны из Г’данисбанского колизея, а нос был словно у пьяницы, побывавшего в слишком многих кабацких драках. Зубы его настолько стерлись, что походили на пасть сома, покусывающего соски ныряльщиц. Его старческие глаза вспыхивали похотью при виде любой женщины, и изо рта высовывался язык, похожий на червя с пронизанной пурпурными венами головкой.