— Надо бы выставить гостиницу на аукцион. Этот участок миллионы стоит.

— Ты в самом деле надумал? — спросил я, опасаясь потерять работу.

— В данный момент я еще не принял окончательного решения.

В послеоперационный период у Бадди появилась неприятная манера — важничая, говорить по-умному, прибегая к казенным выражениям.

— По моему суждению, эту проблему следует скрупулезно исследовать, — заявлял он.

Любому собеседнику Бадди давал понять: ты — пешка. Я почувствовал, сколь ненадежно мое положение, и мне стало страшно и стыдно. Предстояло как-то доказывать свою пригодность, а я так и не обзавелся профессиональными навыками. Такой же, если не больший страх читался в покрасневших от недосыпания глазах Мизинчика. В неукротимом стремлении продемонстрировать Бадди, что без нее не обойтись, она сочла меня соперником и вступила в беспощадную борьбу, то и дело исподтишка подставляя мне ножку.

Операция на легких сперва основательно напугала Бадди, но затем он вовсе перестал бояться, изменился до неузнаваемости, словно скальпель хирурга удалил страх и шелковыми нитями к его сердцу пришили надежду. Бадди дивился и радовался: он спасен. Человек он был сентиментальный, но отнюдь не религиозный, так что чудесное спасение только усилило его заносчивость и зловредность. Довольный жизнью хвастун, во всеуслышание перечислявший свои удачи, исчез бесследно. Отныне Бадди требовалось совсем иное: побывав на краю смерти, он проник в самую суть вещей и знал теперь, что в жизни важнее всего. Произошедшее с ним чудо он называл обновлением, сделался помпезен, многословен, иной раз его болтовня граничила с бессмыслицей.

— При нынешней конъюнктуре мне тут никто не надобен.

— Папочка заговорил телигентно, — вздыхал Була. — Нам это добра не сулит.

— В данный момент мне требуется личное пространство. Где ноги вытянуть, с вашего позволения!

Единственным признаком нерешительности в этом новом Бадди — крепыше с легкими-насосами — была неспособность определиться, с чего начать. Для Мизинчика это было к лучшему, да и для всех остальных, включая меня. «Не гони лошадей», — советовал ему я, боясь потерять работу. Уж я постараюсь впредь получше исполнять свои обязанности. Мизинчик устранила со своего пути Иви, которая перестала приходить в спальню Бадди («Я не спать, хозяин») еще до операции. Теперь Мизинчик сама наведывалась в спальню, пытаясь раздуть в муже искру желания. От этого зависела ее работа, ее будущее.

Бадди счел себя настолько здоровым, что бросил делать зарядку, забыл про беговую дорожку, пил больше прежнего, а порой и сигареткой попыхивал. Стоило сделать ему замечание, как Бадди впадал в неистовство.

— Ты хоть понимаешь, через что я прошел? — орал он. — Я прошел через ад, с позволения сказать.

Присловье «с позволения сказать» тоже было новинкой, как и «с вашего позволения». Оно вызывало у меня улыбку, и все же надо мной висела угроза увольнения.

Чтобы полностью восстановить функции легких, врачи снабдили Бадди кислородным баллоном, который Мизинчик повсюду таскала за ним. Бадди то и дело просил:

— Мне еще глоточек.

— Вы упражнения делаете? — спросил доктор Миядзава на первом же послеоперационном осмотре, и Бадди ответил:

— При нынешней конъюнктуре — делаю. — Ведь он чувствовал себя намного бодрее.

Врач осмотрел пациента, простучал, поводил скользким прохладным кружком стетоскопа по его спине, прося то дышать, то не дышать, потом обвязал его руку резиновой трубочкой, стянул так, что рука онемела, и измерил давление, посветил фонариком ему в уши и заглянул в горло.

— Не пьете? Не курите? — деликатно задавал он вопросы. — Точно-точно?

— Точно-точно! — чересчур громко ответил Бадди, высовывая от усердия язык, словно нашкодивший и пытающийся отвертеться от наказания мальчишка.

— Правда? — повернулся доктор к Мизинчику.

И та, наливавшая мужу двойные порции водки и подносившая огонек к сигарете, подтвердила:

— Правда.

— Помните, операция даст положительный результат только в том случае, если вы будете неукоснительно следовать всем предписаниям, — настаивал Миядзава. — Упражнения. Ни капли спиртного, не курить. В противном случае — необратимая облитерация легких.

Бадди нравилось ремонтировать свое тело, это хобби занимало много времени и, как всякое серьезное увлечение, расширяло кругозор, придавало апломб, снабжало материалом для разговоров. Врач предупредил, что вначале Бадди будет плоховато держаться на ногах, поэтому больной купил себе кресло-каталку и разъезжал на нем, вращая колеса, а Мизинчик семенила позади с кислородным баллоном в руках. В скором времени Бадди потребовал, чтобы Мизинчик и кресло толкала. Она не возражала — ей, похоже, доставляло удовольствие на большой скорости проноситься с креслом-каталкой по холлу, чтобы служащие гостиницы, и в первую очередь я, разбегались во все стороны, уворачиваясь от кресла, в котором, точно ковбой в седле, раскорячился Бадди.

После медосмотра Бадди распорядился отвезти его прямиком в «Потерянный рай» и уселся у стойки бара со стаканом в одной руке и сигаретой в другой, озадаченно покачивая головой. Кашель не прекращался, глаза слезились, кожа пошла пигментными пятнами от выпивки, а он дивился проницательности Миядзавы:

— Как он меня просек, а?

Силы убавлялись, но самоуверенность Бадди день ото дня росла. Операция пробудила в нем раздражительность и склонность к самодурству. «По моему суждению, тебе пора вон!» — заявил он Кеоле — душ, видите ли, не успели вовремя починить. Взял и уволил в одночасье. Кеола заморгал, улыбнулся беспомощно: «Виноват, босс». Правда, Бадди позволил мне снова взять его на работу, но с тех пор Кеола стал другим — мрачным, настороженным.

Спорить или что-то объяснять Бадди было недосуг, сказано — выполняйте. Трэну, столько лет проработавшему в его баре, он вдруг установил испытательный срок. Он школил даже Пи-Ви, своего давнишнего друга. Близок и мой черед, вздыхал я. Всякий раз, когда Бадди наезжал в гостиницу, он давал мне понять, кто тут босс. Орал во всю глотку, а я мог думать только о том, что легкие у него разваливаются. Ничего больше не лезло в голову, кроме мысли о гниющих легких Бадди, о каком-то странном послеоперационном осложнении, в результате которого у него прорезался хриплый, пронзительный голос, словно у непрерывно курящей алкоголички.

Сжимая костлявыми пальцами рукоятки кресла, Мизинчик толкала его вперед, как бульдозер. Бадди раскатывал по дому, запугивая родных, изводя мелкими, бессмысленными поручениями, испытывая их лояльность. «Вы все передо мной по гроб жизни в долгу!» — орал он Буле. В промежутке между очередными глотками кислорода он хрипел, он пыхтел, он давился, и от этого его яростные вопли казались еще страшнее. Шутки и смех побоку. Опасный это опыт — заглядывать в бездну. Операция могла стоить Бадди жизни, он чудом уцелел и заходился в истерике — пьяный, надсадно орущий, он стал невыносим.