Ваня уговаривал его не пить. Сергей улыбался в ответ. «А как не пить? Вот скажи – как?! А ты бы не боялся на моём месте?» Грустная улыбка застыла в голубых глазах. Ваня спросил, где сегодня он будет ночевать. У Клычкова, как вчера? Отрицательно мотал головой. Огляделся. «А вон поэтесса Надя сидит, ершистая девчонка. Уговори к ней, а?» Давно он с ней не был. Втайне надеялся, что она сделала аборт. Было у них всего несколько встреч. А туда ж: «Это твой ребёнок!» И точка. В сердце к ней нежность, конечно. Мужчине всегда лестно, что женщина хочет от него дитя. Но только ведь любви нет и не было никогда. Когда-то думал, что может с ней быть что-то стоящее. Пока Исиду не встретил. Снова сердце заныло. Что за заноза эта женщина! Ни забыть, ни вынуть.

Хотя можно и по-другому сказать… Стал вертеть последнюю строчку так и эдак… На трезвую голову надо. Но смысл таков. Ваня понял его молчание по-своему. Он знал, что Надя его близкая подруга. Сидит, деловая, что-то пишет на клочке бумаги. Стихи, видать. Не подойдёт, не поздоровается, гордячка. Сергей фыркнул: «Злючка. Взор с поволокой. И лукавая кротость». Ваня потянул его за собой. Подошли.

– Надо поговорить, – сказал Ваня девушке. – Идём, милая.

Подхватил её под локоть и повёл куда-то в глубь «Стойла», в помещение, где днём сидел Птичка. Сколько тут перебывало людей, сколько картин вставало перед мысленным взором Сергея. Прислонился к стене. Ноги подкашивались. Кружило голову.

– Надя, прошу, уведите его к себе. Вот сейчас.

Помотала головой, не глядя на Сергея.

– Нет.

– Почему?

– Нет.

– Вы же видите, ему некуда идти. Тяжело ему с Галей…

– Почему же ко мне? У меня холодный чулан. Временно выселили, пока ремонт на Волхонке. Там одна кровать и буржуйка. Сейчас там лёд в графине…

Ваня повернулся к другу:

– Может, снова к Клычкову?

– Не пойду. Он р-русофил, – процедил зло.

Пусть знает, что он не любит крайностей. Может, она с его врагами заодно… А уж что он на самом деле думает о родном Клычкове – его дело. Рассматривал Надю. Думал: «Жидовка…» Не выдержал и высказал ей всё – матом. Ругался долго и смачно. С загибами. Она заслужила.

Выбежала вон, оскорблённая. На ходу кивнула Ване, тот не откликнулся. Смотрел на неё с осуждением…

«Sans limites»[2] – вот её девиз. Всю жизнь прошла с этими словами в сердце. Потому что это правда. Разве могла бы она превратиться из нищей маленькой голодной девочки в далёком от цивилизации Фриско в танцовщицу, которой рукоплескал весь мир, если б было иначе? Однако сейчас она чувствовала край своей жизни, ибо никогда уже не сможет любить так, как любила четырёх главных её мужчин: Тедди, Лоэнгрина, Архангела и Серёжу. Никогда родные детские ручки не обнимут её шею. Только чужие русские дети, которых она спасала от голода. Злое уныние охватывало её, когда смотрела на себя в зеркало. Почему время так беспощадно к ней? Всё, что у неё осталось, – только движение. В нём она ещё прекрасна. Смотрела в огромное, высокое зеркало в спальне. Вспомнила, как Иляилич с Серёжей подшутили над ней, мылом нарисовав трещины… Сейчас трещины были на её сердце – только настоящие.

Вдруг ей пришла в голову мысль, что движение усиливает свою суть, если танцовщица не одна, если на сцене много синхронно двигающихся людей. Раньше она мечтала об ученицах, которые танцевали бы, каждая свою партию, в Девятой симфонии Бетховена, чтобы танец был подобен звучанию оркестра. Теперь иные видения посещали её. Иные мелодии, более грубые, простые, но заряжённые огромной силой боли и страстью к победе многих тысяч. Эти песни – гимны революции новой России. С ними идут умирать. Их поют в последнюю минуту, веря, что отдают жизнь не зря. Танец должен быть таким же – массовым, с чётким рисунком, выражающим только главное, без оттенков настроений, как она танцевала раньше, когда выступала одна. А ещё… Ей нет места в этих танцах. Ведь она одиночка по своей натуре. Это танцы новых поколений.

Одно за другим движения стали оживать в её воображении. Вдохновлённая новыми мыслями, она придумывала без конца, сразу воплощая их на танцевальных уроках с детьми. Все были в восторге. «Варшавянка», пожалуй, была самой зрелищной в этой череде танцев, придуманных Исидой. Знамя было одно на всех, огромное, красное. Вспомнилась её «Марсельеза». Раньше она танцевала так, что люди «видели» знамя в её руках, но его не было… Однако нельзя равнять по себе детей. Поэтому теперь знамя было самое настоящее. В безумном прыжке-атаке со знаменем в руках падает первая группа танцоров. Падает замертво. Но знамя подхватывает следующая группа. И тоже, сражённая, падает. И так несколько раз. Под конец песни все они встают, медленно, как поднимаются за ними сотни, тысячи их последователей. Новых поколений. И знамя реет высоко в их руках. Концовка была настолько трогательной, что не оставляла никого равнодушным.

Ах, сколько времени Исида потратила, объясняя детям, как надо падать! Они падают так, будто боятся ушибиться. Но они убиты, подстрелены вражеской пулей! С удивительным ритмом звучащей песни она падала так, что все содрогались от боли. Казалось, она умерла… Лежала недвижно, как неживая. Напряжённость музыки всё усиливалась, усиливалась. Исида поднималась, нет, не просто поднималась, она – воскресала. Величественная, непреклонная, как судьба. В этом её движении было столько силы, столько безумной воли, что люди плакали. Она не «держала» знамя – просто вставала. Но этого было достаточно. Детям её фигура казалась колоссальной, огромной, растущей до потолка. Как когда-то ей самой представилась однажды гениальная Элеонора Дузе.

Ещё Исида придумала танцы «Смело, товарищи, в ногу», «Раз, два, три – пионеры мы», «Молодая гвардия», «Дубинушка». В последнем две группы детей тянули канат. Несомненно, идея танца была навеяна мыслями о тяжком, рабском труде бурлаков. Её «Кузнецы» вставали с земли и разбивали сковывающие их цепи. Рефрен мелкого ритма поддерживали быстрые движения сжатыми кулаками и взмахи волосами – в такт. Почти все танцы были объединены единой темой: самопожертвование во имя победы. Движения были чёткими, как взвод курка, воинственными, с резкими выпадами бёдер и взмахами рук. Сжатые кулаки, графичность рисунка танца, ровность групповых построений – всё работало на идею борьбы масс за свободу. Напряжённый, жалящий в сердце ритм ещё долго звучал потом в ушах…

Это были последние танцы, которые Исида придумала в своей жизни. Сколько после этого отпустил ей Бог? Три года.

Пройти ему не давали. Ну и что, что нет билета? Он – поэт Есенин! И вообще, он – муж Исиды! У них фамилия одна! Пропустите!

Исида чувствовала страшную пустоту в сердце. И даже хуже – под сердцем, там, где таилась мощь её танца, душа её движения. Как ей выступать, если внутри так мёртво? Это ведь, как мотор: надо чем-то заправить его, чтобы он мог отдавать силу. Хуже всего было то, что раньше, в счастливые времена, этот «мотор» мог запустить всего один бокал шампанского. Если шампанское дорогое, то даёт лёгкую, как полёт бабочки, эйфорию.