Ещё и поэму новую начал – «Гуляй-поле». Хотелось выразить в ней ту загадку, что явилась ему, когда вглядывался в мёртвое лицо Ленина. Хотелось понять, почему так случилось, чем он смог покорить целый народ? Мощной мыслью ученого? Ведь были лидеры и кроме него. Как-то он не соответствует удали самого русского духа, никак не вяжется! Задачка…

Что ж ему делать, куда бежать? Человек ему нужен, нужный человек! Но кто?

В Доме печати был организован вечер памяти вождя мирового пролетариата. Говорили много и долго, жарко и горестно.

Читали плохие, наскоро сляпанные стихи на его смерть. Сергей морщился. Он напишет, он по-другому напишет о нём. Было много ответственных работников, секретарей горкомов, обкомов, всяких партийных боссов. Они приехали в Москву не случайно. В эти же дни проходил II Всесоюзный съезд Советов. В Доме печати запомнилось выступление одного партийного работника из Азербайджана. Сергей невольно подумал, что тот знает толк в литературной деятельности. Маленький, плотный, коренастый, ещё очень молодой, с чувственными губами сластолюбца и полуприкрытыми веками, чисто внешне он больше всего напоминал галантерейщика из какого-то французского романа. Сергею его лицо понравилось. Вся манера его выступления, речи, движения выдавали человека неглупого, культурного и интересного. Он выделялся из общей массы. Кроме того, он был явно русский, как отметил про себя Сергей. Фамилия его была Чагин. Немного позже он узнал, что это псевдоним. Настоящая – Болдовкин, как у его брата. Сергей никак не мог запомнить, как звучала его должность. Но главное – он второй человек после Кирова в Азербайджане. Просто – второй человек в целой республике. Там Баку, нефтяные вышки… Там Персия рядом! Тегеран – ворота, открытые для тех, кто хочет исчезнуть из большевистского рая… Приятель Мотя сказал, что родной брат Чагина – комендант советского посольства в Иранской республике, дипкурьер. Сергея осенило: вот же тот самый человек, который ему нужен! Пытал Мотю – как к нему подойти? Тот пожимал плечами: откуда он знает? Второй секретарь ЦК компартии Азербайджана – ого-го! «Да я сам ему представлюсь!» – так Сергей решил. Или он не лучший в России поэт?!

Большой компанией поехали в гости к актёру Качалову. Чагин тоже. Когда все стали расходиться, подошёл ближе, но Чагина всё время отвлекали, кто-то с ним говорил, жал ему руки. Тогда Сергея осенило второй раз за этот вечер…

Рано утром Пётр Чагин услышал энергичный стук в дверь своего гостиничного номера. С присущей ему экспрессией распахнул настежь. На пороге стоял очень милый, будто весь светящийся изнутри Сергей Есенин. Улыбнулся так застенчиво, что Чагин невольно улыбнулся в ответ.

– Простите… Кажется, вчера мы с вами перепутали калоши…

Со смехом обнаружил, что это действительно так.

С этого момента они стали друзьями.

Была ночь, когда Сергей сидел в «Стойле» и пил любимое, дорогое пиво марки Корнеева и Горшанова. Пьян не был. Вспоминал, как ловко вчера познакомился с Петром Чагиным. Очень тот ему по душе пришёлся. Добрый мужик. Русский человек. Обещал ему своё покровительство. Стихи его любит. Взял обещание приехать в гости – в Баку, издать в его газете новые, непременно новые стихи о советской стране. Как выразился партийный деятель – о героях революции. Похоже, он был любитель коньяка… Тогда же, утром, Сергей провожал его на вокзал, на поезд в Баку. Чагин на прощание тепло и сильно жал руку, говорил, чтоб не тянул, приезжал скорее. Уверял, что он ему и Персию покажет, и Индию, и вышки нефтяные, и всё-всё, что Сергей захочет…

Улыбался про себя. Пиво было хорошее. Пора домой. Хотя куда это – домой? К Гале. Нет у него дома. Нету! В кафе знакомых не оказалось, какие-то нэпманы гуляли некрасиво и пьяно. Решил расспросить буфетчицу о делах – кто был тут, когда… Толчок в бок заставил его обернуться. Какой-то человек, похожий на еврея, сказал:

– Я знаю, кто вы. Скандалист Есенин. А вы, правда, жидов не любите?

Сергей чуть пивом не подавился.

– Ах, твою мать…

Обругал его. Сразу подошли два милиционера. Они будто ждали момента. Из-под земли выросли. Побелел:

– Это провокация!!!

Когда вели в сорок шестое отделение милиции, злой и угрюмый, твердил, что все они – взяточники! Провокаторы и продажные шкуры.

Что теперь будет? Наверняка осудят за антисемитизм. Куда бежать? Что делать?

Через восемь дней все уголовные дела объединили в одно производство и назначили слушание на двадцать восьмое февраля.

Сергей чувствовал себя загнанным волком. Таким, как описал в стихах, когда смотрел на заснеженный двор на Пречистенке из окна особняка Исиды. Только всё тяжелее проходить сквозь железных врагов, всё уже и уже круг облавы. Когда ж его последний прыжок? Когда? Его двенадцатый час…

Исида внешне никак не проявляла своих чувств перед домочадцами в школе. О Сергее никогда не говорила. Прекратила всякие контакты с московской богемой. А зачем они ей все, если с ними нет её darling, её «муш»? Иногда Нейдер не слышал от неё за весь день ни слова, кроме нескольких фраз, которыми она наставляла, утешала или ободряла своих юных учениц. Её день начинался и заканчивался всегда одинаково: уроки, музыка, поездки по делам школы, совместные обеды. Вечером запиралась в своей комнате. Она была строга, молчалива и замкнута. Видела прекрасно, что пока её не было, пока она моталась с Сергеем в Европе и Америке, Мира сильно реформировала порядки в школе. Наркомпрос требовал идеологической выдержанности от свободных танцовщиц. При этом им не давали ни рубля на содержание школы. Взяли платных учеников, чтобы остальные хотя бы не умерли с голоду. Исида видела, что дело плохо. Помочь личными средствами уже не могла: русский арендатор дома на rue de la Pomp не платил вовсе. А может, скрылся? Она не знала. А тут? Это уже была не её школа. Это была школа Миры и Нейдера, увы. Горько ей было осознавать это. Кроме того, когда она ехала в Россию, думала ведь, что сможет обучать тысячи юных созданий, что ей дадут огромное помещение – царский дворец в Ливадии. Ничего этого не было. Дети питались скудно. Смотреть на это было выше её сил.

Последней надеждой было письмо в Чикаго главному редактору газеты «Дейли форвард» о бедственном положении русских детей на её попечении. К большому сожалению, ответа не последовало. Где взять dingy? Три её концерта в Большом театре лишь позволили закупить самое необходимое: дрова, картошку, муку. В Большом она танцевала Вагнера, вместе с детьми – Шуберта. По сути, это была национальная ирландская джига, весёлая, искромётная, как гимн весне. Говорила детям и Нейдеру, что в Ирландии цвет революции не красный, а зелёный, цвет леса, лесных охотников, тех героев, которых вешали на деревьях. Капюшон Робин Гуда – вот что это такое, а ещё – перо на его шляпе. Сама шила вместе с детьми зелёные туники: всего четыре простеньких шва. Дети были ужасно горды, что смогут сами заработать себе на хлеб. Но всё равно: это были крохи. Оставалась ещё одна-единственная возможность – гастроли по стране. Но не лучше ли подождать весны и лета? Dingy, dingy – она очень хорошо запомнила это слово.